Возможно, мы бы и не вспомнили об этом, если б через пятнадцать лет не началась горбачёвско-лигачёвская кампания борьбы с пьянством, и мы не узнали бы с удивлением, что тот напившийся тогда до бесчувственного состояния прозаик избран чуть ли не председателем московского писательского общества трезвости.
Писатели в то время бежали впереди паровоза. Помню, как выступивший по телевидению актёр Николай Бурляев сетовал, что нет у них, кинематографистов, своего общества трезвости и поэтому попросил принять его в недавно созданное писательское.
На том самом последнем съезде писателей, который многим запомнился тем, что читавший отчётный доклад Георгий Мокеевич Марков вдруг зашатался и упал в обморок, в результате чего доклад с той самой запятой, на которой остановился Марков, дочитал избранный после этого (за это?) первым секретарём союза Владимир Васильевич Карпов, — так вот, на этом съезде сколько было сказано насмешливых слов по поводу борьбы с пьянством!
— Это ж надо! — восклицал один из ораторов. — В такой пьющей стране, как Россия, и чтобы завтра никто и в рот взять не моги!
Лигачёв, сидевший в президиуме, и ухом не вёл. Но на ус, очевидно, мотал, потому что после писательского съезда появилось новое обращение ЦК к народу, грозно предупреждавшее: «Партия не отступит!»
— Да пошли они… — горячился Толя Передреев и рассказывал мне: — Увидел меня Васька Белов, поддатого, и стал канючить: «Не пей, Толя! Не иди на поводу у жидов!» «Ах, — говорю ему, — скотина, давно ли сам-то не пьёшь?»
Сколько ни звучало металла в лигачёвских предупреждениях, партии пришлось отступить. И первого трезвенника, который когда-то лежал на пороге ресторана, а потом рьяно боролся за трезвость, часто стали замечать в изрядном подпитии. Веселие Руси есть пити! — говорили ещё древние, которые, кажется, ни о каких жидах-корчмарях, спаивающих русичей, не ведали. Ах да, я и забыл о хазарах, про их ужасный каганат. Возможно, что, пропитавшись иудаизмом, они и вынашивали такие коварные планы. Но ни у Карамзина, ни у Костомарова, ни у Соловьёва об этом ничего нет. Может быть, есть у Кожинова? Но о том, как своевольно обращался этот человек с историческими фактами, я уже говорил.
***
Особенно много пили на так называемых Днях литературы, которые наша «Литературная газета» именовала «писательскими десантами».
Меня почти постоянно включали в состав делегации не только потому, что я работал в «Литературке». От газеты делегацию сопровождали сотрудники отделов информации и литератур народов СССР. А я был, как Рохлин из войновичской «Шапки», который на вопрос, какой общественной работой он занимается в союзе писателей, неизменно отвечал: «Член совета по…» Я был членом совета по молдавской литературе, написал как-то о трёх русских поэтах, живших в Молдавии, и был автоматически введён в этот совет.
Что ж, в Молдавии мне довелось бывать не однажды. Но самое незабываемое впечатление от «писательского десанта» в Молдавию — 1976 года.
Дни литературы в республиках проводили на самом высоком уровне. Обычно у трапа самолёта встречали писателей красивые девушки в национальных костюмах с караваем хлеба и солью, отряд пионеров, застывших с поднятыми в приветствии руками, и многочисленная толпа хозяев, руководимая секретарями ЦК партии и комсомола, зампреда Совмина республики и её министром культуры. Тут же на аэродроме вам выдавали значок, увидев который вам будет во всём помогать милиция, даже если вы пьяным заблудитесь, они вас бережно довезут до гостиницы.
Писательский десант 1976 года в Молдавию был как никогда огромен — человек под сто. Уже во Внукове в депутатской комнате поэт Олег Дмитриев провозгласил: «Ну что, десантники? По сто наркомовских грамм?» Все выпили водки и прихватили несколько бутылок с собой в самолёт. Так что когда он коснулся молдавской земли и остановился, твёрдым шагом по трапу сошёл, кажется, один только Виталий Михайлович Озеров, секретарь союза писателей, возглавлявший делегацию. Остальные с шумом посыпались из чрева самолёта, зацеловали, затискали красивых нарядных девушек, фамильярничали с встречавшими, которых озабоченно спрашивали: «Как у вас тут? Проблем с коньяком нет?»
С этим проблем у руководства республики не было. В самом центре Кишинёва неподалёку друг от друга стояли две гостиницы. Одна называлась «Кодры» и принадлежала Совмину. Хозяином другой, безымянной, был республиканский ЦК. Туда поместили Озерова и некоторых вельможных писателей. Но мы, размещённые в «Кодрах», нисколько не чувствовали себя обделёнными. Каждому достался двухместный огромный номер с большим письменным столом, к которому придвинут был ещё и двухэтажный столик на колёсиках. И письменный стол, и этот двухэтажный были щедро сервированы: коньяк, шампанское, красное и белое вино, вода минеральная, вода фруктовая, пирожки, пирожные, конфеты и море фруктов.
А в самом центре этого великолепия возвышался большой конверт с вашей фамилией, именем и отчеством, выведенными красивой вязью. В конверте — план Кишинёва, карта Молдавской ССР, много красивых приглашений на торжественные вечера, на банкеты. Но главная козырная карта, которую Вы можете показывать местным хозяевам, чтобы они трепетали, — небольшой прямоугольник плотного картона, на котором написано: «Уважаемый Геннадий Григорьевич! Рад приветствовать Вас на молдавской земле. Первый секретарь ЦК КПМ И.И. Бодюл». И личная подпись первого секретаря.
Только распаковал я чемодан, звонок.
— Ну, с чего начнём? — спрашивает меня Окуджава.
— Кто к кому? — спрашиваю я. Наши номера расположены рядом.
— У меня Фазиль, — отвечает Булат. — Только ничего не бери с собой. Всё пойдёт своим естественным чередом.
Так всё и пошло. Через час мы спустились по просьбе хозяев в ресторан, куда пришёл со всеми поужинать Виталий Михайлович Озеров. Опытным глазом он оценил состояние собравшихся: трезвых за столом не было. Когда он произносил тост за хозяев, гул, витавший в воздухе, был ещё сносным. Но ответный тост секретаря ЦК уже тонул в разноголосом шуме.
Опущу подробности, как после ужина опять пили в номере Булата. Скажу только, что очень трудно было отрывать голову от подушки, когда на утро раздался стук в дверь и тебе вежливо напомнили, что после завтрака ты должен на два дня уехать в назначенный твоей бригаде определённый район республики.
В конце концов, все бригады расселись по автобусам, и каждый рванул по своему маршруту.
Нашу писательскую бригаду возглавлял известный поэт-песенник Лев Иванович Ошанин. Вальяжный, осанистый, он любил вспоминать, как написал в годы войны знаменитую свою песню «Эх, дороги!». «Вы знаете, — говорил он, — когда я написал: «Твой дружок в бурьяне неживой лежит», я понял, что это уже высокая поэзия! Представляете: «неживой»! Это моё, кровное, понимаете?»
Я его хорошо понимал. Это была проникновенная песня. Увы, больше гордиться ему было нечем. Ведь не считать же редкостной удачей его «Гимн демократической молодёжи» или даже «Течёт Волга»? Впрочем, жизнерадостное самодовольство, с которым Ошанин держался, показывало, что удач от неудач он не отличал.
А руководителем он оказался находчивым. Наш автобус раза по три в день останавливался возле какого-нибудь хозяйства, где нам предстояло выступать. Каждый раз повторялась одна и та же церемония: хлеб-соль от девушек, а потом цветы от пионеров, много цветов, их охапки приходилось прижимать к животу широко распахнутыми руками.
— Спасибо! — проникновенно говорил Ошанин. И неизменно добавлял: — Где у вас тут ближайший памятник Ленину?
Памятник оказывался неподалёку. Ведь автобус обычно останавливался в центре.
— Как, товарищи? — обращался к нам Ошанин. — Я думаю, что мы просто обязаны исполнить священный для каждого советского человека долг — возложить цветы к памятнику величайшего человека.
Как правило, мы выступали либо в винодельческом хозяйстве, либо в животноводческом комплексе. Последний считался сногсшибательным новшеством. О таких комплексах восторженно писала «Правда». Молдавский эксперимент полной автоматизации животноводческого хозяйства рекомендовался сельским регионам других республик страны.
Но нам не повезло увидеть автоматизацию во всём её великолепии. Вечно на фермах что-нибудь заедало: то плохо действовала автоматическая кормёжка, то переплёскивалось через край жёлоба молоко и текло по полу грязным ручьём.
Через двадцать лет оказался я в Иерусалиме на конференции, посвящённой 3000-летию святого города. Её организаторы не поскупились — повезли показывать свою крошечную страну. Я поразился мгновенной смене климата: в низине дуют ветры, холодно, идёт дождь со снегом; отъехали чуть повыше — сухо и безветренно; а вот кусочек пустыни — вышли: суховей, вызывающий жажду, которую ты утоляешь водой, бьющей повсюду специально устроенными небольшими фонтанчиками; а на берегу солёного моря — по-настоящему жарко, много купающихся, не верится, что дело происходит в декабре. Страна предстала свёрнутой компьютерной пиктограммой. Щёлкни по ней мышкой, и раскроется любой земной климатический пояс. Весь земной шар — в миниатюре. Может, потому и определил Господь Бог стать ей святой землёй?
Предложили нам организаторы пообедать в киббуце, а заодно его и осмотреть. И вот, глядя, на огромных, тучных коров, пьющих из автоматических поилок, глядя, как подъезжают к ним, опускающим морды, клоки сочного душистого сена и как отъезжает сено от них, чтобы дать им полную возможность насладиться пережёвыванием, вспомнил я, что нечто подобное пытались устроить в Молдавии. Но почему-то из этого ничего не вышло. Что общего между стеклянными трубами, по которому течёт молоко и в которые врезаны приборы-датчики, показывающие его жирность и что-то там ещё, с открытыми желобами, вдоль которых струятся по земле грязноватые молочные реки?
Конечно, на молдавской земле кто-то из писателей доставал блокнот и, скорее, из вежливости записывал цифры роста поголовья скота, надоя и т.п., но таких было мало. Зато отведать настоящего молдавского вина желающих было больше, особенно из подвалов Пуркарского завода, а уж тем более настоящего коньяка. В подвалы писатели спускались довольно резво, а поднимались наверх с трудом.
Короче, когда через два дня рано утром мы вновь оказались в Кишинёве, в ЦК партии, где перед нами выступил сам Иван Иванович Бодюл, то я уж не знаю, кто его слушал, все мои соседи сидели с закрытыми глазами, подозреваю, что спали не только мои соседи — поездка по молдавской глубинке оказалась невероятно утомительной пьянкой.
Однако Бодюл обстоятельно рассказывал о достижениях республики. Сквозь перемежающуюся дрёму до меня доносились его победные интонации. Я услышал, что мясо на кишинёвском рынке продаётся по строго фиксированной цене — не более трёх рублей за килограмм.
Иван Иванович Бодюл в нарушение негласных, но твёрдо установленных правил для назначения первых секретарей был не молдаванином, а украинцем. Но он работал в республике ещё с Брежневым, который и настоял на секретарстве Бодюла, а в дальнейшем перевёл его в Москву зампредом большого Совмина.
Выступивший от имени всей делегации Виталий Михайлович Озеров очень трогательно благодарил Ивана Ивановича за интереснейшее сообщение. Они обнялись и расцеловались. А я, заинтригованный тем, что услышал от Бодюла, отправился на кишинёвский рынок.
Зелень, овощи, фрукты, ягоды, сыры — рынок был большим и многоцветным. Но мясные ряды были совершенно пустынны. Над ними висело большое объявление, запрещающее продавать говядину по цене больше трёх рублей за килограмм.
Мой приятель, местный поэт Рудик Ольшевский подтвердил, что Бодюл действительно издал такое распоряжение. Но крестьяне выполнять его не спешили: они продавали мясо перекупщикам, которые везли его в соседнюю Одессу.
До Одессы было часа четыре езды на автобусе. И, что поделать! — кишинёвцы ездили. Ведь в магазине мяса уже давно не было. Вот и считайте: билет туда и обратно не менее трёх рублей, там, в Одессе, мясо на рынке пять рублей за килограмм. Были ли благодарны Бодюлу облагодетельствованные им кишинёвцы?
С мясом вообще не повезёт советскому народу. Через два года в Хабаровске утром в день семидесятилетия моего отца я пойду на почту дать поздравительную телеграмму. А на обратном пути любопытства ради заскочу в магазин, называющийся «Мясо». И увижу в середине пустого большого зала сидящих за столом и азартно играющих в домино продавцов в белых халатах. Не слишком вежливо они поинтересуются у меня, чего мне здесь надо. И скажут, что мясо и колбаса в продаже закончились. А на мой довод, что и часа ещё не прошло с момента открытия магазина, объяснят: продали всё, что привезли — люди стояли за мясом с ночи.
В тот же день членов выездного секретариата союза писателей и сопровождающих их журналистов примет первый секретарь Хабаровского крайкома Алексей Клементьевич Чёрный и официально заявит, что в его крае мясная проблема перестала быть актуальной. «Мы обеспечили мясом всех наших жителей, — сказал первый секретарь, — от коренных до приехавших к нам на строительство БАМа».
А в Йошкар-Оле нашей небольшой писательской бригаде, прибывшей в Марийскую АССР для выступлений перед местным населением, никто врать не станет. Выдадут талоны на питание в обкомовской столовой и скажут, чтоб ни в какие магазины мы не заходили — бесполезно! Ничего там нет!
И это притом, что в обкомовских или цековских столовых, в их гостиницах дефицита не ощущалось. Наоборот. Царствовало изобилие. Можно было купить совершенно недоступные в то время чешское пиво или американские сигареты.
В тот раз в Молдавии на заключительном банкете встал Виктор Петрович Астафьев и вместо ожидаемого тоста показал хозяевам на валяющиеся кое-где на полу раздавленные помидоры. «Ими у вас свиней кормят, — сказал он. — А у нас в Вологде (он жил тогда в этом городе) помидоры только на рынке и по пять рублей за кило. Если вам некуда девать свои овощи, везите их к нам!» Виталий Михайлович Озеров попытался снять неловкость, но Виктор Петрович не унимался. Банкет не то чтобы окончательно не удался, но запрограммированное торжество на какое-то время было подпорчено. Выручили здравицы в честь Бодюла и руководителей республики, на которые оказались щедры другие писатели.
Банкет проходил в правительственном здании типа московского Дворца Съездов. Перед этим состоялось торжественное заседание, где всю нашу огромную писательскую делегацию посадили в президиум к секретарям ЦК и к молдавским министрам. Речь Бодюла прерывалась бурными аплодисментами и одобрительными криками. Я не сразу сообразил, что доносились они не из зала, а из многочисленных динамиков, развешанных по галёрке.
Разумеется, после банкета многие продолжили его в своих гостиничных номерах. И напились настолько крепко, что, когда меня и сидящего рядом со мной Фазиля Искандера разбудили, мы оба очень удивились пейзажу за окном автобуса: сентябрь в Молдавии был тёплым и солнечным, а здесь по окнам струились ручьи воды и кое-кто доставал из сумок тёплые свитеры. Оказалось, что сидим мы не в автобусе, а в самолёте, который только что прилетел в Москву. Как мы в него попали, не помним. Нам рассказывали, что по трапу мы поднимались сами, а вот вещи чуть не оставили на лётном поле: их внесли в самолет провожающие.
На банкеты был невероятно щедр наш Чаковский. Чтоб отпраздновать свой шестидесятилетний юбилей вместе с коллективом газеты, он снял целиком весь ресторан Центрального дома литераторов. Причём ходил по этажам «Литературки», деликатно стучал в кабинеты, чтобы самолично вручить каждому приглашение на банкет. «Жду вас», — улыбаясь, говорил он. Никто не был забыт или пропущен — от уборщиц и вахтёров до редакторов. «Так сложилось в моей жизни, — сказал на том банкете Александр Борисович, — что я не сумел обрести каких-нибудь единичных друзей. Вы все — мои друзья».
Казалось, что он верил в это и сам. Во всяком случае, после присуждения ему ленинской премии позвал всех в свой просторный кабинет, где был накрыт огромный стол. Остановил секретаря партбюро Олега Николаевича Прудкова, когда тот стал распространяться об огромных писательских заслугах Чаковского: «Олег Николаевич, не надо преувеличивать. Я не Лев Толстой и даже не Константин Симонов!». И снова предложил выпить за своих друзей — коллектив газеты, который столько лет терпит своего главного редактора, смиряется с его длительными творческими отпусками. «Но здесь мне невероятно повезло с моим первым заместителем Виталием Александровичем Сырокомским, — сказал Чаковский. — Я ему доверяю абсолютно. Да и как я мог бы ему не доверять? Ведь за ним я как за каменной стеной!»
Однако когда сняли в одночасье Сырокомского, Александр Борисович заступаться за него не стал. Может быть, понимал, что это бесполезно? Сравнивал собственные возможности с силами недругов своего бывшего первого заместителя и видел, что они могущественнее? Но многих, в том числе и меня, покоробило, что он публично не простился с Виталием Александровичем. Отрубил, как рассказывал мне позже сам Сырокомский, все связи с ним. Впрочем, то же самое сделали и все заместители главного редактора.
К этому времени Артура Сергеевича Тертеряна уже не было на свете. Года за два до смерти он ушёл с поста заместителя главного, предоставив Аркадию Удальцову курировать вторую тетрадку газеты, а сам возглавил созданный для него военно-патриотический отдел, что, по-своему, было логично: Тертерян прошёл через войну, вернулся с неё полковником и с немалым количеством наград, которые вынесли потом на переделкинское кладбище вместе с его гробом. Кресло заместителя главного редактора пустовало, и мы решили было, что возвращается старая схема: один заместитель курирует первую тетрадку, другой — вторую. Но вдруг в газете появился Поройков.
Он, как и Изюмов, одно время возглавлял журнал «Молодой коммунист» и привёл с собой бывших своих сотрудников, которые составили отдел советского образа жизни.
Несмотря на такое фальшивое название, в этом отделе работали люди порядочные, даровитые. Мне нравился заведующий отделом Юрий Заречкин. Прямой, честный, он казался воплощением человеческого благородства и — могу теперь смело утверждать, основываясь на его поведении на редколлегии в августе 1991-го — таковым и оказался.
Поройкова многие невзлюбили. Уже после его ухода из газеты я прочитал в «Журналисте» статью Нелли Логиновой, что вечно Поройков был всем недоволен, вечно слышался в коридорах редакции его раздражённый голос.
Не знаю, почему так отнеслась к нему Нелли Логинова, но как ведущий редактор номера Поройков выказывал себя много смелее Кривицкого или Удальцова. Не говорю уже о его контрасте с Изюмовым, который вёл себя с сотрудниками как преподаватель журфака с первокурсниками: мелочно придирался к любому повторению слова, союза, предлога, не принимая во внимание никаких индивидуальных стилистических особенностей.
Единственным недостатком Поройкова, на мой и Гены Калашникова вкус, было его упорное стремление стать поэтом. Гена ведал рецензированием поэтических книжек, я редактировал статьи о поэзии, организовывал дискуссии по поэтическим проблемам. Оба мы поэзию любили и не могли без смешливого удивления читать огромные, маловразумительные поэмы Поройкова, которые появлялись в «Молодой гвардии». Маячил феномен Игоря Саркисяна: одарённый журналист и неудавшийся стихотворец. Правда, в отличие от Игоря, Юрий Дмитриевич Поройков обладал несоизмеримо большими возможностями печататься. Правда и то, что в «Литгазете» он свои стихи не публиковал.
С уходом Сырокомского заметно поблёк и Чаковский. Чувствовалось, что с Изюмовым они уж очень разные люди, хотя Изюмов с Александром Борисовичем вёл себя с неизменной почтительностью. Но Чаковский, как и Сырокомский, питал слабость к хорошо написанным материалам, а Юрия Петровича Изюмова качество предполагаемой публикации не волновало. Он отслеживал крамолу. И кадровые решения Изюмова оказывались далеко не такими убедительными, как это было при Сырокомском. Именно при Изюмове пышным цветом расцвели в редакции доносительство и подхалимство.