автори

1575
 

записи

220973
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » kekeg » "Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 15

"Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 15

15.09.1959 – 01.12.2000
Москва, Московская, Россия

Работал ли в это время в газете Сергей Чупринин? Кажется, да. И много у нас печатался. Помню, он пришёл в мой номер в Дубултах со своей статьёй, когда там проходило совещание молодых критиков, о котором я уже рассказывал. Я не только помогал на совещании руководителю семинара, но приехал с чётким редакционным заданием: выбрать для публикации у нас несколько материалов разных участников совещания. Газета не поскупилась. Отдала никому пока неизвестным критикам целую полосу. Лично мне многое из напечатанного нравилось не слишком. Но особенно отбирать было не из чего. Так и в будущем бывало на многих совещаниях молодых, где я руководил семинарами. Участников было много, но в основном таких, что впору было недоумевать: как они попали на совещание, какой отборочный конкурс проходили, как смогли выйти на финальную стадию, особенно если совещание было всесоюзным, то есть очень ответственным.

Впрочем, я очень быстро понял, что в списки участников чаще всего попадали те, кого посоветовали пригласить на совещание. Советовали, как правило, писатели влиятельные, знакомые каким-то образом с творчеством (если в данном случае уместно это слово) своих подопечных. Почему было важно попасть в число участников совещаний молодых? Потому что оно обладало правом рекомендовать их в союз писателей. И такая рекомендация считалась очень весомой. А на самом последнем всесоюзном совещании молодых, после которого года через три падёт коммунистический режим и распадётся советская империя, рекомендация приобрела статус закона: рекомендовали — ничего больше не надо — зайди в канцелярию и получи вожделенный билет члена союза писателей СССР.

Но статья Чупринина, которую я напечатал в той подборке, ощутимо выделялась среди других. У нас с Серёжей установились тёплые отношения. Вскоре он поступил в аспирантуру Института мировой литературы и переехал жить из Ростова-на-Дону в Москву. Он часто приходил ко мне в редакцию, и мы договаривались об очередной его публикации, которая неизменно вызывала похвалы на редакционных летучках.

А потом Кривицкий сообщил мне, что Чупринина решено пригласить поработать к нам в редакцию. Меня это обрадовало. Наконец-то в газету приходит человек с хорошим литературным вкусом! Интеллигентный, улыбчивый, он многим у нас понравился. И писал Чупринин своим узнаваемым стилем. Хвалил хорошее и остроумно, убедительно критиковал претенциозные или откровенно слабые вещи.

Газета ввела новшество. Регулярно стал печататься редакционный «Дневник» за подписью: Литератор. Тайны из того, что, в основном, его писал Сергей Чупринин, не делалось. Да и не удержалась бы подобная тайна внутри большого коллектива: слишком много ушей и ртов для того, чтобы проскочить ей наружу.

Знаю, что Серёжины недоброжелатели до сих пор попрекают его этим обычно сотканным из банальных идеологем и набивших оскомину политических лозунгов «Дневником», который выражал даже не мнение редакции, а мнение нашего начальства — секретариата союза писателей. Но откройте нынешние «Известия». Внизу справа на второй странице вы обязательно прочтёте колонку обозревателя. Обозреватели в «Известиях» один другого лучше: Колесников, Архангельский, Новопрудский, Максим Соколов, Лившиц, Богомолов. Блеск! А теперь поднимите глаза и прочтите на той же странице материал вверху слева. Он не подписан. И далеко не так хорошо написан, как обозревательская колонка. Это передовая статья газеты, которая предупреждала, что не станет указывать её авторов, потому что авторскую позицию она не отражает.

Что и говорить, живая, злободневная передовая «Известий» даже отдалённо не напоминает нашу тогдашнюю мертвенную передовую — «Дневник». Но это свидетельство смены исторических периодов. Формы же подачи передовых статей остаются в редакциях неизменными. Да, многие (далеко не все!) «Дневники» писал Чупринин. А потом в текст впивались Кривицкий, ведущий редактор, нередко и главный редактор, текст правили, переписывали, посылали в секретариат союза для согласования, учитывали замечания секретариата. И добивались своего: не оставалось ничего живого — одни общие слова, указания и заверения. Со своими собственными статьями Чупринин так действовать начальству не разрешал. А для «Дневника» им по существу писалась «рыба».

Да, его избрали в какое-то правление то ли писателей Москвы, то ли писателей России. И даже наградили по случаю пятидесятилетия союза писателей при Черненко маленьким орденом «Знак почёта». Что ж. Это значило, что не всё же крутые мерзавцы полностью заполняли собой правления, не всегда награды доставались только лизоблюдам и негодяям.

Кстати, ордена и медали большой группе писателей вручал в тот день секретарь ЦК Михаил Зимянин. «Представляешь? — сказал Чупринин. — Он сказал, что является поклонником моего таланта!»

Потом я услышал ту же зимянинскую фразу, переданную мне другим награждённым, Потом — третьим. Потом оказалось, что он каждому говорил одно и то же. Много талантов промелькнуло в тот вечер перед секретарём ЦК. И каждому он симпатизировал. Идиллия! 

Мне она напомнила давнюю процедуру вручения писательских билетов. Вместе со мной их получили Валерий Гейдеко, Эдуард Бабаев, Симон Соловейчик и будущий герой войновичской «Иванькиады» Сергей Сергеевич Иванько. Вручал билеты многажды описанный в мемуарной литературе Виктор Николаевич Ильин, оргсекретарь московского отделения союза, генерал-лейтенант КГБ. «Как же, как же! — улыбался он, долго тряся вашу руку. — Читал!». Правда, поздравив таким же образом Иванько, добавил: «Очень надеемся, дорогой Сергей Сергеевич, на ваше самое активное участие в общественной жизни нашего союза».

Отмечали получение писательских удостоверений втроём. Иванько никому из нас знаком не был, а Гейдеко тут же уехал в редакцию.

С Бабаевым мы подружились давно. Одно время неразлучный с поэтом Евгением Винокуровым, он нередко приходил ко мне в газету. К тому же и жили мы все трое почти рядом. Бабаев на самом Арбате, я в переулке Аксакова (теперь и до переименования — в Филипповском), а Винокуров — с другой стороны от Сивцева Вражка в печально-знаменитом писательском доме на улице Фурманова, которой тоже сейчас вернули старое название: Нащокинский переулок. Так что очень нередко мы втроём вместе гуляли по бульварам.

Работал Эдуард Бабаев тогда заместителем директора музея Толстого на Кропоткинской, которой теперь тоже вернули прежнее название: Пречистинка, был влюблен во Льва Николаевича, о ком, казалось, знал абсолютно всё, — во всяком случае, отвечал на любые вопросы и помогал отыскать цитату, когда к нему обращались за помощью. Он вообще очень много знал и был глубоким мыслителем, хотя не оставил философских трудов. Зато писал стихи и обаятельные детские книжки. Одну из них — «Чья это собака?» — у нас в семье очень любили, её много раз перечитывал сын, будучи младшим школьником. Когда у нас появилась собака, мы вспомнили эту волшебную книгу.

Потом Эдик перешёл в Московский университет, где стал любимцем студентов журфака. При его лекторском таланте, обширных знаниях и человеческой мягкости — иначе быть не могло. Когда я решил собрать свои довольно многочисленные работы по «Евгению Онегину» и защитить по ним диссертацию, Бабаев согласился быть у меня оппонентом. Мне это было очень важно в моральном отношении, потому что кроме человеческой теплоты и доброты Эдик был невероятно принципиален, когда дело шло о литературе, и, убеждён, он никогда не согласился бы оппонировать, если б диссертация ему не понравилась.

Он вызывался быть моим оппонентом и по докторской, но правила ВАКа не допускали, чтобы по обеим диссертациям в оппонентах числился один человек. В это время мы с ним крепко подружились. Я стал главным редактором «Литературы» — еженедельного приложения к газете «Первое сентября», и он часто украшал моё приложение своими занимательными литературоведческими статьями.

На праздновании пятилетия приложения в Центральном доме литераторов он выступил и рассказал, как в эвакуации в Средней Азии они подростками ходили по городу с будущим известным поэтом Валентином Берестовым и мечтали, чтобы когда-нибудь стала выходить газета занимательного литературоведения. Школьники любили книжки Перельмана «Занимательную физику», «Занимательную математику», а ничего подобного в гуманитарных науках не было. «У хорошей мечты, — закончил Бабаев, — есть такое свойство: иногда она сбывается».

Он пришёл ко мне в редакцию весной. Я хорошо помню, какой это был день недели — четверг. Он прочитал в наборной полосе свою статью о гоголевском капитане Копейкине, принёс мне новую — об «Эоловой арфе» В.Жуковского, а потом мы с ним гуляли по Маросейке, обсуждая предлагаемую им серию статей по занимательному литературоведению. Я проводил его до метро «Китай-город». А в субботу мне позвонила его жена Майя Михайловна и сказала, что ночью Эдуард Григорьевич умер от сердечного приступа…

Симон Львович Соловейчик в «Литгазете» был фигурой легендарной и невероятно уважаемой. Он не так часто у нас печатался, но всегда с прекрасными, отточенными по мысли и форме статьями по педагогике. Он был первооткрывателем многих учительских талантов, педагогических школ, направлений. Разумеется, в советских условиях не всякое горячо пропагандируемое им направление, приветствовалось, и не каждый учитель, о котором Сима (так все его звали) писал с обожанием, вызывал те же чувства у тех, кто был приставлен руководить педагогикой.

Помню безуспешные попытки Нелли Логиновой пробить очередную статью Соловейчика, помню, ценой каких уступок цензуре ему удавалось у нас напечататься, как измученный он приходил ко мне в кабинет, валился на стул и говорил: «Налей. Я ведь знаю, что у тебя всегда есть». Мы невесело с ним выпивали.

Я знал его ещё со времён «Семьи и школы» и относились мы друг к другу с ровной приязнью.

Мы встречались даже чаще, чем предполагали. То в ЦДЛ оказывались за общим столом, когда в моей и его компаниях находилось некоторое количество общих знакомых. И тогда нередко разъезжались по домам в одной машине. Соловейчик жил на улице Кондратюка в районе метро «Щербаковская» (теперь — «Алексеевская»), и шофёры охотно брались довезти его до этого дома, возможно, известного им тем, что там жили многие журналисты, особенно из «Комсомолки». А бывало, что мы встречались совсем в неожиданных местах, например, в других городах, куда каждый сам по себе приезжал в командировку. Так однажды мы жили с ним в одной гостинице в Ленинграде. Собирались по вечерам в одном из наших номеров и много душевно беседовали. Историй он знал множество, а слушатель я был благодарный.

Мы перезванивались, читая друг друга. Его замечания по поводу моих статей в «Литературке», как правило, были дельны и по существу. Я поздравил его с одной, на мой взгляд, блестящей статьёй в «Новом мире», которая заканчивалась феноменальным разбором послания Пушкина ребёнку, сыну князя Вяземского. Он был обрадован, сказав, что иные пушкинисты не приняли его анализа, считая, что и не анализ это вовсе, а голая эмоция. Я успокоил его, сославшись на высказывание Тынянова о том, что пушкинисты Пушкина давно уже не читают, они читают друг друга!

А в горбачёвское время Сима вдруг исчез. Потом выяснилось, что его старый товарищ по «Комсомольской правде» Александр Пумпянский, любивший и Соловейчика и работавшую в «Комсомолке» его жену Нину Алахвердову, возглавил журнал «Новое время», зачислил Симу в штат и отправил почти в кругосветное путешествие. Деньги у журнала тогда были немалые, тираж солидный, и многие стали покупать и даже выписывать «Новое время» не только из-за ярких перестроечных статей, но из-за очерков Соловейчика, которые более-менее регулярно печатались: «Я учусь в английской школе», «Я учусь в американской школе», в мексиканской, в австралийской, в японской, в кенийской — в каких только странах и на каких континентах не побывал Симон Соловейчик, и сколько разных систем образования он не описал!

В это время я уже стал заместителем редактора отдела литературы в «Литгазете». Партийность больше не имела ровно никакого значения, и беспартийный Золотусский взял себе в замы беспартийного меня, несмотря на сопротивление Кривицкого, мечтавшего об управляемости сотрудников. Я возглавил отдел русской критики, но впереди отдалённо замаячила возможность иметь собственное дело.

Против подобной перспективы я не устоял. Купил в Госкомпечати красивую лицензию, которая засвидетельствовала, что я становлюсь владельцем журнала «Юный словесник». Не только Бабаев с Берестовым мечтали об издании занимательного литературоведения. Я тоже о нём мечтал. И вот — вроде близок к осуществлению своей мечты. Аббревиатура журнала «ЮС» обозначала ещё и букву древнерусского алфавита, точнее — две буквы, и я решил, что юс большой будет сопровождать материалы для старших школьников, а юс малый — для младших. Стал обзванивать знакомых, заказывать им материалы для журнала, все соглашались писать.

Но хорошо, что сгоряча я не ушёл из газеты. Потому что от лицензии на журнал до его выпуска нужно было, как оказалось, пройти через многие препятствия, заплатив при этом немалые деньги. Хотя и тысяча, которую стоила лицензия, была тогда очень приличной суммой. Ткнувшись в одну юридическую контору, где мне предложили по всем правилам написать устав, в другую, бравшуюся составить бизнес-план, суммировав всё, что мне придётся заплатить одним только юристам, я понял, что у меня не хватит средств ни для оплаты типографских услуг, ни даже для того, чтобы купить бумагу хотя бы на пятитысячный тираж. Коммерсант из меня получался никудышный.

И тогда я задумался о спонсоре. В его поисках я дал интервью о задуманном мною издании нашему отделу информации и журналу «Детская литература». Обширная почта и многочисленные звонки показывали, что моя идея многим пришлась по вкусу. Если такой журнал будет выходить, — говорили или писали многие, — они с удовольствием его выпишут.

Спонсоры не отзывались. Зато отозвался Симон Соловейчик:

— Что это за журнал ты хочешь выпускать?

Я объяснил.

— Дело в том, — сказал мне Симон Львович, — что я начинаю издавать газету «Первое сентября» с множеством предметных приложений. Там будет и «Литература». Ты созвонись с заведующей всеми приложениями Татьяной Ивановной Матвеевой, и думаю, что она всё, что ты уже собрал для своего журнала, у тебя возьмёт.

— А как же мой «Юный словесник»? — спросил я.

— Ну, пусть пока он называется приложением «Литература», а дальше — видно будет!

Татьяна Ивановна приняла меня очень любезно, сказала, что может с сегодняшнего дня оформить на ставку консультанта приложения, но что главного, даже двух главных редакторов «Литературы» она уже взяла.

Я согласился. Тем более что время было смутное, и ставка консультанта была даже больше ставки заведующего отдела «Литературной газеты».

Но когда вышел первый, а потом второй пробный номер приложения, я обомлел. Никакой занимательности. Какой-то натужный юмор, типа: «Однажды Ивану Андреевичу Крылову выпал кусочек сыра». Мною принесённый материал затерялся в непонятно кому адресованному капустнике. Оба главных редактора — молодые ребята радовались: «Мы привезли пачку газет в Крупу, их мгновенно разобрали и так ржали, читая!» (Крупа — это областной пединститут имени Крупской. Теперь он университет.) Я отправился к Матвеевой. «Пока я — главный редактор всех приложений, — сказала мне она, — никакого литературоведения в «Литературе» не будет. Я этого не допущу». Очевидно, она предполагала и дальше издавать приложения в виде юмористических капустников.

Я решил уходить.

Но только я это про себя решил, как позвонила секретарь Соловейчика и позвала меня к нему.

— Мне нужен главный редактор «Литературы», — озабоченно сказал Сима.

— У тебя же есть целых два!

— Почитай, — и он протянул мне «Учительскую газету».

Большой коллектив редакторов приложений во главе с Татьяной Ивановной Матвеевой обвинял Симона Львовича Соловейчика в некомпетентности и в неумении уживаться с людьми.

— Мы с тобой часто совпадали, — вспомнил Сима несколько эпизодов, в том числе и тот, как мы в один день с ним получили писательские билеты, — давай совпадать дальше. Но, старик, сроки чудовищно сжатые. Сможешь за неделю не только подобрать команду, но выпустить номер?

— Смогу, — сказал я. — У Матвеевой лежит готовый номер по Горькому, который я собрал.

— А из «Литературки» можешь не уходить, — сказал Соловейчик. — Работай у меня по договору. Впрочем, действуй, как тебе будет удобней.

В июне 2003 года мы в редакции отпраздновали сдачу в секретариат готового макета  пятисотого номера нашей шестнадцатиполосной еженедельной газеты «Литература». Да, она переросла приложение и превратилась в полноправную газету Издательского дома «Первое сентября». Издательский дом возглавляет сын Симона Львовича Артём. Почти шесть лет, как нет с нами его отца, удивительного, уникального человека, рыцаря русской педагогики.

Он до последнего дня своей жизни успокаивал людей, призывал человека жить в ладу с самим собой, с собственной душой. Об этом и писал свои «Проповеди», ставшие его завещанием человечеству. И, признаться, я был очень удивлён, когда прочитал в «Знамени», во втором его номере за 2002 год, в статье «Из записок учителя» такой уничижающий соловейчиковские «Проповеди» пассаж: « И всё это говорится учителю с его скудной зарплатой, которую к тому же многие месяцы не выплачивают, учителю с его незащищённостью, работающему в школе, в которой ни на что нет денег».

Что возмутило автора «Знамени»? Симон Львович призывал не завидовать чужому богатству, не роптать на судьбу, алчно не сравнивать её с судьбою ближнего: «Вот бы и мне!». «Да не завидую я! — восклицает оппонент Соловейчика, — не сравниваю, не ропщу!» А мне, читателю его статьи, что-то в это не верится. Для чего же тогда сталкивать извечную человеческую мудрость, о которой напоминает Соловейчик, с суровой злободневностью? Да, бедны сейчас учителя — это правда. Но правда и то, что не в богатстве счастье!

«Особенно потрясла меня статья того же автора (С.Л. Соловейчика. — Г.К.), где он пишет о том, что только то, что «делается из стремления к прибыли, делается с максимальной экономией», а потому «выгодно и полезно всему народу». Так рождается гимн прибыли: «Прибыль — вот чем отличается новая жизнь от старой. В старой получать прибыль было невозможно, деньги нужно было лишь зарабатывать или воровать. Теперь, когда установили свободу торговли, право на прибыль — совершенно новое для бывшего советского человека. И вот одни воспользовались этим правом (удачно или неудачно), другие не смогли, а третьи злобствуют». Но оказывается, что право на прибыль — категория не только экономическая, но и нравственная: «Человек, извлекающий прибыль, — самый высокоморальный человек нашего времени. Это значит, что он сумел наладить производство так, что оно приносит прибыль. Товары конкурентоспособны, производительность труда высокая, и издержки труда минимальны. Следовательно, применяются все достижения науки»«.

Это всё из той же «знаменской» статьи. Её автору, который отрекомендовался бывшим Симиным приятелем, будто неизвестно, что Соловейчик умер за год до дефолта, когда «извлекающий прибыль» предприимчивый человек в глазах общества действительно разительно отличался от гомо советикуса. Но даже если не брать в расчёт этого обстоятельства, — что может стоять за похвальным словом тому, кто сумел наладить производство, добился минимальных затрат на него, конкурентоспособности своей продукции, высокой производительности труда? То, очевидно, что этим он помогает обществу, потому что создаёт новые рабочие места, которые спасут тех, кто потерял по какой-либо причине работу и не может её найти. Это и имеет в виду Симон Львович, говоря о высокоморальности. Чему же здесь «особенно потрясаться»?

Тому, что реальность часто выступает в зверином облике? Что крупные состояния, как читал ещё Корейко в книге, посланной ему Бендером, нажиты нечестным путём? Но ведь Соловейчик выступает в жанре проповеди. А проповедь не обличает людей, а облегчает им жизнь. Странно объяснять это учителю литературы!

Впрочем, такие моралисты-ригористы, как правило, очень снисходительны к себе. А этот человек, с которым мы вместе работали в «Литературе», пожелав уйти, написал мне по этому поводу письмо, а его копию направил Соловейчику и, может быть, забыл, что в письме пламенно благодарил Симона Львовича за то, что тот не согласился опубликовать его автобиографическую рукопись: «Я перечитал её и с ужасом думаю, что было бы, если б её напечатали!» Позабыл о своей благодарности строгой редакторской оценке? Скорее всего, память здесь не при чём. У сильно уязвлённых людей реальность вытесняется из сознания, а взамен возникают варианты гораздо более приятные для самолюбия. В подтверждение этого психологического феномена скажу, что рукопись, которую отверг Соловейчик, за что его столь горячо благодарил автор, была отнесена им в журнал «Континент», где и опубликована после смерти Симона Львовича.

 

А тот день, когда мы получили писательские удостоверения, запомнился тем, что, когда мы — Бабаев, Соловейчик и я — отправились отметить это событие здесь же, в ресторане, нам пришлось перешагивать через пьяного человека, распростёртого на полу перед входом.

18.08.2017 в 16:47


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright Свободное копирование
Любое использование материалов данного сайта приветствуется. Наши источники - общедоступные ресурсы, а также семейные архивы авторов. Мы считаем, что эти сведения должны быть свободными для чтения и распространения без ограничений. Это честная история от очевидцев, которую надо знать, сохранять и передавать следующим поколениям.
© 2011-2025, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама