автори

1575
 

записи

220973
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » kekeg » "Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 9

"Стёжки-дорожки. Документальное повествование". продолжение 9

09.09.1959 – 01.12.2000
Москва, Московская, Россия

А мы? А мы оказались предоставлены сами себе. Сол любил вместе со своим дружком Романом Белоусовым, автором многих биографических очерков о зарубежных писателях, уезжать обедать в Дом актёра или ресторан ЦДЛ и возвращаться к концу дня. Так что виделись мы мельком и нечасто. Разумеется, долгие его отлучки не оставались незамеченными. Рядом с его столом стоял небольшой столик с пятью или с шестью телефонами, каждый из которых был прямой связью с главным редактором, с Сырокомским, Тертеряном, Кривицким, с ответственным секретарём Горбуновым, ещё с кем-то. Телефоны непрерывно звонили. «Куда делся Смоляницкий?» — возмущённо спрашивал наш куратор Евгений Алексеевич Кривицкий. Сол появлялся чуть навеселе, пахнущий шашлыком. «Был в ЦДЛ, — говорил он Кривицкому. — Полезно общнулся с Георгием Мокеевичем». Кривицкий уважительно замолкал. Марков для нас был главным начальником.

Игорь Золотусский выторговал у Сола право приходить на работу только по крайней необходимости: скажем, идёт в номер его, Игоря, статья. В отделе появился ещё один человек Лёня Миль, которого посадили вместе с Травкиной, но которому с Травкиной не сиделось, и он частенько посиживал у меня в кабинете, подбивая сбегать за бутылкой и плавлеными сырками.

Вот так однажды мы с ним потихоньку выпивали и отламывали кусочки от сырков, забрасывая их в рот, когда послышался шум и плач в коридоре. Мы спрятали водку и пошли выяснять, что случилось. Оказалось, что у Инессы Генриховны украли кошелёк с деньгами. В этот день давали зарплату. Травкина сунула её в кошелёк, положила его в сумку и отлучилась из комнаты, не заперев дверь и не взяв с собой ключ. Что делать? Сол на этот раз оказался в редакции. Он побежал к Сырокомскому и пришёл от него, радостно улыбаясь. «Идите в кассу, — сказал он Травкиной. — Сырокомский подписал приказ о премировании вас двухнедельным окладом и позвонил в бухгалтерию, чтобы вам его сейчас же и выдали». Счастливая Травкина побежала в кассу. А мы с Лёней, перекусив в редакционном буфете, отправились ко мне допивать и доедать сырки.

Но часа через полтора шум и плач повторились. «Неужели ещё кого-то обокрали?» — удивился Лёня. Выяснилось, что да, обокрали. Но не кого-то, а снова Травкину. На этот раз она взяла небольшую сумму из полученных денег, остальные положила в сумку и отправилась в буфет. А, вернувшись, обнаружила, что снова не заперла дверь.

— Ну, это цирк какой-то! — возмущённо сказал Смоляницкому Сырокомский. — Что за раззява!

О новой премии смешно было думать. Поэтому мы сбросились понемногу. Не двухнедельный оклад, конечно, но хоть что-то. Травкина утёрла слёзы.

Для чего-то вызвали милицию, которая начала было осматривать замок, узнала, что дверь и не запирали, и махнула рукой: «Что мы можем сделать? Устроить повальный обыск, никого не выпуская из здания? И что мы найдём, если не списаны номера ассигнаций?»

Очень было жалко сильно нуждающуюся Травкину: вот уж кому не повезло, так не повезло!

Она недолго ещё проработала в газете. Ушла в какой-то исторический то ли журнал, то ли бюллетень, который располагался в том же доме, что и редакция «Нового мира», и это соседство особенно грело ей душу.

А на прозу Кривицкий   взял Римму Михайловну Коваленко, о которой я уже упоминал, свою знакомую по Волгограду. Римма была сперва собственной корреспонденткой «Пионерской правды» в Волгограде, а потом работала в «Учительской газете», которую тоже курировал Кривицкий, когда был в ЦК. Подозреваю, что он туда её и устроил. Крупная женщина, она была подстать своей подруге Норе, жене Евгения Алексеевича, и очень разнилась своими габаритами с маленькой и худенькой Инной Гофф, бывшей ещё одной её и Нориной подругой, писательницей, давно уже живущей в Москве замужем за поэтом Константином Ваншенкиным. Подруги собирались нередко вместе, они хорошо относились друг к другу. Заместитель главного редактора «Литературной газеты» входил в номенклатуру совета министров СССР, был прикреплён к соответствующему закрытому распределителю, который хоть и отличался от того, к которому был прикреплён первый зам (номенклатура ЦК) и тем более от того, к кому был прикреплен главный (номенклатура секретариата ЦК), но тоже был очень не плох. Бездетной паре Кривицкому и Норе продуктов каждую неделю привозили с избытком, и Нора по самым щадящим магазинным ценам отдавала Римме то курицу, то палку колбасы, — продукты, даже отдалённо не напоминавшие те, что можно было достать в обычных магазинах, отстояв там длинные очереди.

С уходом Буртина и с приходом Смоляницкого обновился не только состав отдела. Информировать читателя о современном литературном процессе как-то незаметно стал отдел литературоведения, хотя у него и своих дел должно было быть по горло. Но литературоведение как бы совсем перестало интересовать возглавлявшего отдел Михаила Синельникова. Одна только его сотрудница Ирина Янская занималась своим делом. А он стал обшаривать современные прогрессивные издания в поисках материала для редакционных реплик. По идее должна была бы писать реплики и перешедшая в «Литгазету» из кочетовского «Октября» Лариса Ивановна Крячко. Но не писала.

Лариса Ивановна, врач по профессии и дочь академика медицины, в своё время как бы предвосхитила Нину Андрееву с её письмом в «Советской России», названном в редакции «Не могу поступаться принципами». Для тех, кто забыл, напомню, что это письмо, призывающее к полной реабилитации Сталина и его режима, появилось на пике горбачёвской перестройки во время зарубежной командировки Горбачёва, когда на какое-то время первым человеком в стране стал Лигачёв. По его приказу письмо было перепечатано во многих областных и районных изданиях. А в Москве он собрал совещание главных редакторов и призвал их руководствоваться в своей политике идеями, положенными в основу письма Андреевой. Помню недоумение и уныние воспрянувшей было со своими надеждами творческой интеллигенции. Но не прошло и недели, как выяснилось, что недоумевала и унывала она зря. Вернувшийся из заграницы Горбачёв прочитал письмо, пришёл в ярость и приказал ответить на него в «Правде» своему члену политбюро Яковлеву, который тоже в момент публикации Нины Андреевой был в зарубежной поездке. Впервые в советской стране (на моей памяти) один партийный орган не просто выговаривал другому партийному органу, но беспощадно его громил!

Нет, конечно, такого фурора, как Нина Андреева, своим «Письмом читателя» в «Октябрь» Лариса Крячко тогда не произвела. Но многим тоже попортила нервы. Пуганая ворона и куста боится. А время на дворе стояло неопределённое, позднехрущёвское, когда сильно наклоняло то одну, то другую чашу весов. И письмо читательницы «Октября» с резкой критикой авторов «Нового мира» и «Юности» оказывалось достаточно весомым аргументом для тех, кто мечтал о возвращении к сталинщине, и для тех, кто боялся такого возвращения. Не зря же Кочетов спустя совсем недолгое время после публикации письма пригласил его автора возглавить в «Октябре» отдел критики и ввёл Крячко в редколлегию журнала.

Когда я пришёл в газету, Лариса Ивановна уже работала там у Синельникова. Говорили, что она поссорилась с Кочетовым. Может быть, это и так. Мы с ней общались мало. К тому же и проработала она при мне недолго: пролежала несколько месяцев в больнице, из которой уже не вышла.

Но мой приятель Станислав Рассадин рассказывал, как она его удивила, сказав, что является поклонницей его таланта. Может, она и в самом деле лицемерила в «Октябре»? В статьях, которые она напечатала после ухода из него, действительно нет той прежней, животной злобы к авторам «молодёжной прозы» или к тем, кто отступал от принципов социалистического реализма. Но нет в её статьях и того, что зовут искрой Божьей. Написаны они вяло и скучно.

Уехав на Запад, заместитель Веселовского по «Клубу 12 стульев» Илья Суслов, выпустил книгу о «Литературке» в соавторстве с первым нашим редакционным эмигрантом Виктором Перельманом, работавшим у нас заведующим отделом информации. Я их книгу не читал (не попадалась). Но в парижской «Русской мысли», которую изредка удавалось взять почитать, как теперь говорят, из надёжного источника, и, кажется, в перельмановском журнале «Время и мы» (его вообще давали на одну ночь!) несколько раз я встречал анонс их книги с воспроизведением её содержания. Так я узнал, что среди прочих её глав есть и та, что названа авторами «Репликист Миша Синельников».

Да, это правда. Именно — репликист. В этом жанре Михаил Ханаанович работал истово, что называется, не жалея живота. Казалось, что в них он выражает даже  свои комплексы. Комплексовал ли он? Очень возможно. Внешне он напоминал калеку, хотя был абсолютно здоров: широкоплечий, на коротких ногах, с непомерно большой для его роста головой.

Итак, он писал реплики. Сперва, как я уже сказал, один, а потом нередко с пришедшим в газету вместо Крячко Фёдором Аркадьевичем Чапчаховым.

Были эти реплики на редкость безликими, натужно претендовавшими на юмор и агрессивно-охранительными, иногда даже нешуточно угрожающими тем, кто позволил себе хоть какое-то отступление от единомыслия.

Но моё публичное столкновение с Синельниковым на летучке произошло из-за реплики, посвящённой статье в родственной Синельникову алексеевской «Москве». Михаил Алексеев только недавно взял себе в замы Анатолия Ёлкина, который в первой же напечатанной в журнале статье позволил себе несколько колкостей в адрес «Литературной газеты». А этого наше начальство не любило и приказало ответить Ёлкину, который уж никак не являлся идейным противником Синельникова. Наоборот!

Ёлкин был известным литературным шулером. Подтасовкой и передёргиванием отличались его статьи ещё в «Комсомольской правде», где он руководил отделом литературы и откуда его прогнали лет за восемь до того, как он пришёл в «Москву».

Прогнали не за литературное шулерство, а за самое что ни на есть настоящее воровство. Он попался на трюке, который до этого ему удалось проделать не один раз, так что за ним уже следили. Он приходил в ресторан, выпивал, закусывал, а потом подзывал к себе официанта и показывал ему муху, плавающую на дне недоеденной солянки. Ловил он эту муху на месте или приносил с собой, не знаю.

Разгорался скандал, подбегал метрдотель, предлагал заменить испорченное блюдо любым другим, но Ёлкин требовал, чтобы его провели в кабинет директора. И добивался своего.

Директору он показывал красную редакционную книжечку, твёрдо обещал ему фельетон. И уходил от директора если и без подарка (что очень сомнительно), то уж непременно хорошо напоенным и накормленным и не заплатившим за это ни копейки.

Но однажды фокус не удался. В директорском кабинете вместе с хозяином сидел человек, который преспокойно взял из рук Ёлкина его удостоверение, раскрыл, а потом положил к себе в карман, сказав, что отдаст его главному редактору «Комсомолки», а заодно спросит у редактора, почему для инспектирования точек общественного питания газета посылает хоть и члена редколлегии, но заведующего таким отделом, который не имеет отношения ни к торговле, ни к общественному питанию…

(В скобках добавлю, что  отдел литературы «Комсомолки» преследовал какой-то вирусный рок. Несколько лет после того, как прогнали Ёлкина, проработал в отделе поэт Игорь Ринк, а потом столичные писатели-коммунисты избрали его своим освобождённым секретарём. На этой должности он и пробыл до ревизии, обнаружившей крупную растрату членских взносов. «Откуда мне теперь взять такую сумму?» — сокрушённо ответил он на предложение покрыть растрату. Его не исключили из партии и не выгнали из союза писателей. Учли, как объяснили, его фронтовое прошлое. Но хлебного места секретаря парткома его всё-таки лишили!)

Синельникова, как и Алексеева, подпорченная репутация Ёлкина не смущала. На этот раз поручение начальства он (Синельников) исполнял с явной неохотой. Его ответ вышел дряблым с бесконечными расшаркиваниями перед Ёлкиным. Смысл реплики прочитывался однозначно: дескать, ну, зачем же так, Толя, ведь мы же с тобою одной крови! Но не это толкнуло меня выступить на летучке.

Незадолго до этого я прочитал ту самую статью Ёлкина и очень удивился его утверждению, что раньше-де критики Сарнов и Рассадин хвалили поэта Юрия Панкратова, а теперь они его ругают. Причём ругают именно за то, за что хвалили прежде. Почему бы это, спрашивал Ёлкин. И отвечал: не потому ли, что Панкратов занял сейчас жёсткую, непримиримую позицию по отношению к любым формам абстракционизма? Ёлкин ссылался на недавно опубликованную в «Новом мире» очень смешную рецензию Станислава Рассадина, который показал, что серьёзного отношения к себе книга Панкратова и не заслуживает.

Ну, хорошо. Рассадин действительно очень убедительно в пух и в прах разнёс Панкратова. Но когда он его хвалил? Когда его хвалил Бенедикт Сарнов? Это я, будучи студентом, в соавторстве со своим преподавателем напечатал статью о первых книгах молодых поэтов, где положительно отозвался и о книжке Панкратова. (Я уже говорил, что поначалу написал много дряни, о чём и поведал ещё в 1965-м за круглым столом «Вопросов литературы», напечатавших это моё выступление.) Но Рассадин? Но Сарнов? Лет восемь-девять назад я прочитал статью Сарнова, где он, процитировав очень известные тогда строчки Панкратова: «Зима была такой молоденькой, / Такой весёлой и бедовой! / Она казалась мне молочницей / С эмалированным бидоном», спрашивал: «Вы когда-нибудь видели у молочниц эмалированные бидоны? Скажете: пустяк? А я отвечу, что это отсутствие интереса к реальной жизни, пренебрежение реальностью ради поэтического фокусничанья». Я пересказываю Сарнова своими словами, но смысл его высказывания передаю точно. Да и не любил Сарнов никогда формалистов или абстракционистов. И Рассадин их не любил.

Панкратова и его дружка поэта Ивана Харабарова одно время поддерживал Николай Николаевич Асеев. До истории с исключением Пастернака из союза писателей. Панкратов с Харабаровым были частыми гостями в доме Пастернака, который хорошо относился к творчеству этих студентов Литинститута. Но, когда от них потребовали отречься от мэтра, они сделали это, не задумываясь. И, мало того, чуть ли не с благословения самого Пастернака, которому поведали, что отрекутся от него, хотя и не перестанут любить его стихи. «Что ж, — понимающе сказал Пастернак, — у вас ещё жизнь впереди». Окрылённые его пониманием, они перешли с пастернаковской дачи на асеевскую, поставили на стол бутылку водки и рассказали хозяину дома об удачно проведённой ими операции. «Вон! — рявкнул Асеев. — И забудьте ко мне дорогу». Но минут через десять они снова постучались к Асееву. Николай Николаевич открыл дверь: «Ну, что ещё вам здесь надо?» «Простите, Николай Николаевич, — ответили они. — Мы у вас нашу водку забыли». Асеев отдал им бутылку и захлопнул дверь.

Об этом со слов Асеева рассказывал мне Рассадин.

Я позвонил ему:

— Стасик, ты писал когда-нибудь положительно о Панкратове?

— Ты что, опух? — с друзьями Рассадин был нередко грубоват.

Я рассказал ему о статье Ёлкина в «Москве».

— Ну конечно врёт, как сивый мерин, — сказал Стасик. — А что бы ты от него ещё ждал?

Узнав, что чем-то статья Ёлкина не угодила Чаковскому и что реплику на неё поручено писать Синельникову, я отправился к нему.

— Миша, — сказал я, — ты учти, что Ёлкин врёт по поводу отношения к Панкратову Рассадина и Сарнова.

— В каком смысле врёт? — недовольно спросил Синельников.

— В том, — отвечаю, — что ни Сарнов, ни Рассадин никогда Панкратова не хвалили. Они его и раньше ругали. Если хочешь, я вставлю в твою реплику кусок об этом.

— Не надо, — сказал Синельников, — я сам всё сделаю.

Но не в контрольной, не в подписной полосах я ничего подобного не обнаружил. Поэтому отправился к ведущему номер Сырокомскому.

— Я скажу об этом Чаковскому, — понимающе закивал Виталий Александрович. — Но ничего обещать не могу.

Словом, напечатана была реплика, как я уже говорил, вялой и зазывочной: опомнись, дескать, Толя, ведь мы с тобой!

— А я ведь говорил Синельникову, — закончил я своё выступление на летучке, где цитировал и прежнюю статью Сарнова, и нынешнюю рецензию Рассадина, — но он ничего из этого не захотел внести в реплику!

— И правильно сделал, — констатировал ведущий летучку Сырокомский. — У Синельникова было совершенно конкретное задание, и он с ним справился.

Но на этом история не закончилась. Синельников, как всегда, подписался псевдонимом. А Михаил Алексеев почему-то решил, что под этим псевдонимом укрылся Чаковский. Подозреваю, что слухи об этом распустил сам Синельников, который в данном случае выступал слугою двух господ. Так или иначе, но Алексеев выступил с гневной отповедью «Литературке» в своём журнале, где среди прочего удивлялся, как мог Александр Борисович дать добро такой блёклой реплике, как мог он не заметить, что в статье Анатолия Ёлкина есть весьма выразительные картинки современного литературного быта. «Ведь именно Ёлкин первым, — гремел со страниц «Москвы» её главный редактор, — выставил в неприглядном свете критиков Сарнова и Рассадина, показал на примере их отношения к поэту Юрию Панкратову, что не дорога им литература, что они делят писателей на «своих» и «чужих». Странно, что этого не увидел Чаковский!»

Чаковский был поискушённее Алексеева в демагогии. В своём ответе ему он написал, что и не думает отрицать всех положительных моментов статьи Ёлкина, что он, Чаковский, как читатель, даже был благодарен автору статьи за те её места, где тот выступает за чистоту славного метода социалистического реализма, борется с нашими общими противниками. Хотя, если быть до конца откровенным, — писал Чаковский, — а он и помыслить не может об утаивании чего-то перед читателем, так вот, если начистоту, то его, Чаковского, удивило, что чуть ли не половина очень большой статьи в «Москве» составлена из вещей, ранее напечатанных в других изданиях, например, в «Молодой гвардии». (Об этом он тоже узнал от меня, из моего выступления на летучке.) Такие вещи, писал Чаковский, надо, наверное, как-то оговаривать. Всё-таки критика — оружие сиюминутного боя, это не стихи и не художественная проза! Но не это побудило «Литературную газету» выступить с репликой. Внимательный читатель хорошего критика Ёлкина безусловно расстроен, встретив в его статье вещи, о которых и написано в реплике.

— Вот бы вписать Александру Борисовичу в свою реплику разоблачение Ёлкина, — сказал я Кривицкому, прочитав Чаковского в полосе. — Ведь история с Панкратовым — главный козырь у Алексеева. А Чаковский и покажет, что карта-то краплёная!

— Да не будет он этого делать, Геннадий, — ответил Евгений Алексеевич. — Вы что, не понимаете, как это воспримут? Скажут, что мы защищаем от Алексеева авторов «Нового мира».

 

Ах, всё я прекрасно понимал! Но мне казалось, что схватить руку, которая полезла в чужой карман, можно независимо от того, в чей карман она лезет. Увы, в этом я ошибся.

18.08.2017 в 16:26


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright Свободное копирование
Любое использование материалов данного сайта приветствуется. Наши источники - общедоступные ресурсы, а также семейные архивы авторов. Мы считаем, что эти сведения должны быть свободными для чтения и распространения без ограничений. Это честная история от очевидцев, которую надо знать, сохранять и передавать следующим поколениям.
© 2011-2025, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама