Древний Рим стал и моим кумиром. Не знал я, под каким живу правлением, но знал, что вольность была душою римлян. Не ведал я ничего о состоянии русских крестьян, но читал, что в Риме и диктаторов выбирали от сохи и плуга. Не понимал я различия русских сословий, но знал, что имя римского гражданина стояло почти на чреде полубогов. Исполинский призрак Древнего Рима заслонял от нас родную страну - и в России мы как будто видели и знали одну Екатерину.
В честь ее мы пели хоры не русские, а французские. Вот начало одного из сих хоров:
Aimons, aimons toujours, notre Auguste Souveraine,
Au temple de la gloire elle n'a point de rivaux и пр.
(Любовь, любовь всегда, нашей Августейшей императрице
В зале славы она не имеет соперников (фр.))
Заметят, может быть, что граф Ангальт, очаровывая нас Римом и Грециею, отдалял от отечества. Этого не было. Едва ли кто из иностранцев ездил столько по России, сколько он. Тогда русская история была у нас еще в младенчестве, но мы вычитывали историю о русском народе из примеров и слов графа Ангальта. Он чрезвычайно любил и уважал русский народ; он всегда хвалил его умную во всем спохватливость и отважность духа. У нас и в отделениях, и в классах, и в увеселительной зале были сторожами отставные русские унтер-офицеры и сержанты; мы каждый день видели, как ласково граф обращался с ними. Нередко, приезжая в корпус часу в пятом утра, он заставал в зале одного дневального, старого служивого, и расхаживал с ним рука об руку, и, хотя с трудом, но усиливался говорить по-русски. Гвардейские караулы во дворце всегда радовались его дежурству. Обходя ряды, приветливо он со всеми разговаривал. Однажды он спросил у одного рядового:
- Женат ли ты?
- Холост, ваше сиятельство! - отвечал рядовой.
Не поняв этого слова, граф прибавил:
- А много ли у тебя детей?
- Шесть человек! - сказал спохватливый рядовой.
Граф дал ему пятьдесят рублей. Отыскав дома в словаре, что холост значит неженатый, граф по приезде в корпус говорил нам:
- Любезные дети, я вчера заплатил за невежество мое 50 рублей, и очень рад. Старшего Катона упрекали за то, что он на восьмидесятом году принялся за греческую азбуку. Он отвечал: "Лучше быть старым учеником, нежели быть старым невеждой". Я не только не стыжусь быть учеником в русском языке, но почитаю это учение украшением моей памяти. Укрепляйте сколько возможно вашу память: без нее слабы все другие способности ума. Вот почему древние называли муз богинями памяти. Фридрих II затверживал каждый день по двадцати или по десяти стихов. Подражайте его примеру. Тело требует своей пищи, а ум своей. Огонь гаснет, если под него чего-нибудь не подложат; гаснет душа, если мысль дремлет в праздности. От праздности до порока один шаг. Мне нравятся русские пословицы: "век живи, век учись" и "без труда нет плода". Вы в корпусе учитесь, а вышед из него доучивайтесь".
Сюрвиль, сочинитель французских хоров, был и наставник наш в декламации. В "Мизантропе" Мольера он был истинным мизантропом, но отличался самым кротким нравом. Авторская неудачная попытка заставила его оставить Францию. "В молодости моей, - говорил он, - сочинил я роман и думал, что слава о нем прошумит везде; прихожу однажды к знакомому моему маркизу N, и что же? Вижу, что роман мой превращен в папильотки! Самолюбие мое раздражилось, и я уехал в Россию". Печален был последний год жизни умного и доброго Сюрвиля. Он мучился жестокой простудой в руках и бедностью. Любя Сюрвиля, мы часто навещали его и, видя его нужды, спрашивали, для чего он не просит помощи? Ответ его всегда был одинаковый: "Я не протягивал для милостыни здоровой руки, не протяну и больной".
Между тем Бог знает, куда бы увлекла меня не историческая, а романтическая моя мечтательность, если бы не остановил меня умный и опытный гувернер наш Леблан. Казалось, что он в одно время жил и в России и во Франции. Каждую неделю исписывал он по нескольку листов очень красивым почерком и отправлял на родину. Но это заочное сношение с заграничными друзьями не отдаляло его сердце от кадет. Известно, что у входа храма Дельфийского была надпись: "Познай самого себя", а у входа в комнату Леблана были написаны на большом листе крупными буквами стихи Вольтера, начинающиеся следующими словами:
La raison est de l'homme et le guide et l'appui.
(Причина заключается в человеке - и руководство, и поддержка (фр.))
"Ни пылкое воображение, - говорил Леблан, - ни счастливая память ни к чему не поведут, если рассудок не управляет ими.
Воображение увлекает в область мечты, а память, поглощая чужое, обременяет ум, не сопровождаемый соображением, т.е. светильником рассудка. Цицерону однажды сказали, что один из граждан римских вытвердил наизусть все его речи. Римский оратор равнодушно отвечал: "Он знает, что я знаю, а я хотел бы занять у него то, чего я не знаю". Это врезалось у меня в памяти, и, как увидят впоследствии, послужило к большой пользе. Леблан не ограничивал себя одной французской словесностью; несколько раз перечитывал он историю "Тридцатилетней войны" - эту живую картину борьбы страстей и мнений.
"Во французской словесности не достает книг для первоначального воспитания, - говорил он. - Германия в этом счастливее Франции: у нее есть Кампе". В честь этого друга воспитания учреждал он кампейские вечера. По будням в шесть часов, после обеденных наших классов, а по праздникам в пять часов пополудни призывал он нас по нескольку человек в свою комнату. Я всегда был на этих незабвенных вечерах. Радужным лучом сливались они с зарею моей жизни. Чтение Кампе началось его "Робинзоном Крузе", извлеченным из "Робинзона" Давида Фое и предложенным в разговорах. "Видите ли, - говорил нам Леблан, - что может сделать один человек, употребляющий все силы телесные и всю деятельность рассудка. Природа мертва, человек ее оживляет. Рука Робинзона преобразила остров, куда занесла его буря. Этого мало. Силой расторопного ума он исторг из рук диких страдальца, которого они готовились поглотить. Где не светит луч рассудка, там цепенеет в одичалости и природа, и человек". Это слова моего наставника. От Робинзона перешли мы к "Открытию Америки", также сочинение Кампе в разговорах. Мы переносились мыслью за океан, по которому летел Колумб к берегам Нового Света. Летели за ним и мысли наши. Каждый из нас порывался в его спутники. В глазах наших боролся он и с бурями морскими, и с грозными воплями отчаянных спутников. Мы содрогались, когда Колумб обрек себя на смерть, если через три дня не увидят земли, а когда загремел радостный клик: "Берег, берег!" - мы единодушно кликнули: "Берег, берег!". Но и в книгах, и на деятельном поприще общественном радость сменяет горе, а горе следит радость. Не миновало это и нас. Вместе с открытием нового света открывался нам новый мир борьбы страстей человеческих. Мы, питомцы неопытные, были поражены, когда изверг Боодило загремел цепями над головой отыскателя нашей земной полвселенной. Товарищи мои плакали, а я рыдал, увидя на ногах Колумба оковы, в которые повергли его ненависть, зависть и мщение за то, что слава его отразила и уничтожила все предубеждения невежества. Не порицая порывов чувствительности нашей, почтенный Леблан говорил: "Не смущайтесь, не жалейте о Колумбе: он не променяет оков своих на все сокровища древнего и нового мира; он не будет выпрашивать никаких великолепных памятников, он прикажет только положить с ним в гроб свои оковы". Слабо и темно понимал я тогда, отчего люди гонят друг друга, но и тогда жарко заступался за гонимую невинность и теперь еще дивлюсь, как можно жизнь любви менять на геенное пламя ненависти. Мы ознакомились с Мексиканской державой, павшей не от горсти ратников Кортеца, но от ненависти к мучителю Монтезуме. Мы плакали и оплакивали падение миролюбивой державы Перувианской; мы гнушались завоевателями, не щадившими невинности и добродетели; в памяти нашей запечатлелось имя Монки, названного Капокой, т.е. мужем, богатым добродетелями и душевными способностями; затвердили мы и трудное имя Инки Пакакутеки, или преобразователя мира. Леблан прочитал нам некоторые из нравственных правил его, сохраненных Герерой и Силисом. В числе их было следующее: "Зависть - червь, который гложет и истощает внутренность завистников". Итак, прибавил наставник наш: "Не сердитесь на злобный их стрелы, казнь в них самих".
Мы знакомились с Америкой и американцами, а Россия все еще скрывалась от нас в каком-то отдаленном тумане. Полюбя страстно французский язык (ибо мы и Кампе читали во французском переводе), я затеял уверять, будто бы родился во Франции, а не в России. Впрочем, и не грех было породниться в Лебланом: он брал жалованье за присмотр за нами, а душу свою передавал по безусловному стремлению благородного духа своего и из усердия делился с нами познаниями своими.
Свободное копирование
