15/28. IV, 6 ч. утра. Недаром вчера ползли по небу сначала маленькие, потом большие облака -- сегодня осенний туман, и на сердце у меня печаль, до такой степени, что хочется просить о поддержке свыше. Вчера не было газет, тихо ли в Пб.? Ильтоновская комбинация, видимо, опять разлетается, как мыльный пузырь, и мне стыдно, что я потревожил напрасно Яшу. Барометр падает, и он приедет в дождь и слякоть. Огорчает маленькая контрибуция -- 120--150 р. на ночные караулы. Огорчают кусочки хлеба, из-за к-рых приходится детям чуть не драться и реветь трагически. Огорчает мрачное, как пропасть, будущее и мысль, что счастье безопасности было так возможно, так близко. Вот на такие минуты упадка духа, на дни, недели, месяцы, годы -- нужны запасы нетленного богатства, о к-ром ты писал недавно. Нужна покоряющая судьбу мудрость. Нужен ум, единственная (по Спинозе) сила, властная подавлять эффекты. Нужен разум, тождественный с волей. Нужен "третий род" познания вещей, дающий высшее блаженство: бесстрашная интуиция, встреча с самоочевидностью, т. е. с подлинной реальностью всего сущего. Вчера взял в библиотеке Тэна -- маленькую брошюру о Шекспире, к-рую когда-то читал (есть в Царском), и Маколея. Не понравилось, что Тэн не имеет мужества сказать прямо, что такое Шекспир. Преувеличенные до неба похвалы и впечатление, что Шекспир все-таки дикарь, каким он казался Вольтеру. Чрезмерная необузданность Шекспира очень сродни пафосу уездного трагика. Ни словечка спроста, постоянная потеря чувства меры, постоянные бубенчики и фанфары -- все это не может быть вполне искуплено умом и талантом, сквозящим за каждой строчкой.
Я думаю, что Шекспир, как всякий гений, был все-таки сын своего времени и раб моды. Его неистовая манера принадлежит его эпохе, порожденной двумя великими жестокими книгами: Гомером и Библией. Возрождение -- именно дочь этих древних титанов мысли и унаследовало их характер.
От рапсодов и пророков этот гениальный порыв, от них сила, от них чувственность сверх природы, ближайшее родство с растениями и минералами. То что у Шекспира и у его эпохи гениально, свойственно именно акту возрождения: душа человеческая особенно богато одаренная, тут близка к моменту сладострастия, каким начинается жизнь, близка к источнику самой природы. Оссиановское варварство германцев и тевтонизированных кельтов получило именно в те века печать духа древних культур: впервые был прочтен Гомер, Петроний, Аристофан, Эсхил, впервые прочтены были на родном языке еврейские пророки. К этому всплывшему в тумане времени обольстительно страшному миру прибавьте другой обольстительно страшный мир, всплывший в пространстве, а именно открытие новых океанов и материков. Никогда дух человеческий не был более взволнован новизной и, так сказать, растерзан массой подавляющих впечатлений. Отсюда во всем чрезмерный, колоссальный, выходящий из берегов стиль, цветисто-массивная готика, Микель-Анджело и Рубенс, отсюда Рабле и Дант (т. е. вернее Дант и Рабле, стоящие на крайних полюсах эпохи), отсюда же и Шекспир, может быть лучшее, но не единственное чудо той же породы. Это "сыновья Иакова", исполины, таящие в себе, подобно карликам, какую-то измену природы. Как хотите, все-таки истинная гениальность -- в хорошем эллинском вкусе, есть не чрезмерное, а умеренное, не необузданное, а обузданное, и в этом смысле, то, что отличает Шекспира, антигениально. В Шекспире много вычурного и крикливого, что не усиливает, а осложняет впечатление и угнетает его. Это -- Ниагара чувства, едва связанная берегами здравого смысла, и долго стоять около нее -- оглохнешь. Что и говорить, бездна жизни, движения, страсти, -- но, м. б., было бы не хуже, если бы всего этого было поменьше. Прекрасен большой оркестр (хорошо срепетированный), но если собрать сто оркестров вместе, сто турецких барабанов, сто фанфар и пр., то, может быть, этого окажется слишком много -- не только для уха человеческого, но и для самой музыки, т. е. для красоты звуков. Шекспир изумителен тем, что его еще можно в лучших вещах читать с наслаждением до сих пор; Рабле читать трудно, требует усилий и Дант, и Гомер, и Пророки. Едва ли был и возможен гений, не поддающийся тлену. Души живут долее тел, но и они умирают.
Взошло солнце и разогнало туман: сразу мы, сироты, эти тополя в окне и я, глядящий на них, чувствуем прилив радости и жизни.
Но туман соберется в облака и опять начнется вчерашняя игра в жмурки на небе. Вот прототип Шекспира: природа, величайший из титанов. Он природа, но не бог, хотя и сын божества. Не Аполлон, сын Зевса, а Бриарей, сторукое чадо Урана, заставляющее трепетать богов одним видом своим. Изумителен и ужасен и полон дикой красоты, какого-то всемогущества достижений, но все же не бог, или, если хотите, -- бог не наших, не эллинских муз. На Парнасе Бриарей единственное, что мог бы, это изнасиловать и муз, и граций, и заставить их породить маленьких чудовищ. И с Венерой, и с Дианой он мог бы сделать то же самое, не больше.
------
Толстый том (т. е. три тома) Маколея навел на мысль и желание написать в зашиту России "блестящую" статью. Только глубокое невежество нашего образованного слоя заставляет думать, будто одна Россия вышла из варварства и даже еще не вышла из него. Все страны -- и даже гордая Англия -- вышли из той же почвы, м. б., несколько лучше возделанной древними культурами, но вот и все. Букет европейских держав имеет в себе большой и грубый цветок -- Россию, как будто чуждой флоры, но изучите тщательно, и вы увидите, что это ошибка. Какие ужасы были возможны в Англии и до Шекспира, и долго после Шекспира! Правда, кроме ужасов там были и величавые явления, полные неизвестной у нас силы и красоты. Да, жаль, что у нас не было их, а что было -- мы основательно забыли о том. Глубоко сожалею, что не прошел историко-филологического факультета: мне как публицисту, нужно было бы основательное знакомство с великими историками Запада, дабы знать отчетливо: что же такое они? Что такое мы? И что такое род человеческий? И много ли можно от него требовать?
1/2 дня. Утром читали Евангелие с детьми, ходил со всей шестеркой в поле до Второго ручья, сидели на "нашем диване", любовались жаворонком, нашли крохотные незабудки и соцветия хвоща. Придя домой, тотчас стал на работу в саду, проработал -- сгребая листья -- 1 1/2 часа без отдыха, и только накрапывающий дождик прогнал меня в комнату. Не только думаю, но даже уверен, что толкни меня судьба по какой угодно практической части -- хозяйственной, купеческой, ремесленной, чернорабочей -- я был бы хорошим работником. Но писать не могу, руки устали от граблей...
Свободное копирование
