Восьмой класс прошел как-то тоже ничего. Я сопротивлялся немецкому, я сопротивлялся армянскому, учительница была очень несносная. Очень жаль, и то и другое мне бы потом пригодилось. Почему-то возненавидел химию, потому что химичка была непедагогична. А к учительнице немецкого языка, которая жила в том же доме, где и мы, я захаживал. Это оказался удивительно интересный и хороший человек: ленинградка, не аристократка, но все-таки ленинградка, с грустной семьей. У нее муж был моряк, поэтому кое-что она мне рассказала о морской жизни. Допустим, о том, что из заграничного плавания они старались, если можно, что-нибудь привезти хорошенькое своим женам. Один раз из Гамбурга он привез прекрасные чулки. Когда их развернули, хорошенько посмотрели, там было написано мелкими буквами: “Красная заря”, завод ленинградский. Такие вещи повторялись многократно и потом. Даже Григорий (Чуков), митрополит Ленинградский, тоже побывал в Лондоне после войны по какому-то поводу, купил себе отменно хороший портфель, был очень рад, привез сюда, и тоже где-то на подкладке прочитал, что сделано на какой-то галантерейной фабрике Советского Союза. Что-то она рассказывала мне о Ленинграде, о книгах, о всяких таких интересных вещах. Все это для меня было очень ново, потому что в общем-то там круг интеллигенции был необычайно узок, это были инженерно-технические работники. И я от нее очень много получил, очень много… Это не мешало мне плохо учить немецкий, в аттестате у меня были плохие отметки по нему, но что поделаешь.
Седьмой, восьмой класс. Каджаран закрыли вскоре после начала войны, потому что было не до этого, хотя молибден, конечно, был бы очень кстати. Но начинать строительство в горах тогда, когда все ушли на фронт… не до этого было; было плохо. Было плохо. Уже было нечего кушать, поэтому частенько на целое воскресенье я уходил куда-нибудь в горы, там можно было ежевики наесться до отвала. Ходил частенько один, иногда даже с ночевкой, хотя, конечно, это было глупо. Я залез на какое-то дерево над небольшим ручьем, который тек в каждом ущелье, и переночевал. Только утром я сообразил, что если бы какая-нибудь змея захотела мне сделать пакость, она бы сделала это гораздо проще, чем я залез на дерево. Ходил, бродил, но все было хорошо. Никто в горах никого не обижал. Если попадались змеи, не стоило на них наступать, они куда-то уходили, надо было только смотреть под ноги. Зло могло быть только от людей.
И действительно, один раз, когда мы кончили восьмой класс, мы пошли в горы, — даже не кончили, это была еще ранняя весна, снег немножко был — и полкласса, класс-то маленький был, устроились там, сварили что-то в кастрюле, чтобы поесть, а где-то вверху в горах ходила отара овец, и пастушок решил позабавиться: он оттуда скатывал большие камни, а мы старались, чтобы эти большие камни нам не попали в голову или в тело. Когда камни летят, они еще другие камни подбивают. Впечатление очень сильное, и даже на противоположной стороне не спасешься, потому что они всегда падают сюда, прыгают… Ну ничего, все остались живы. И в общем-то так ничего отношение было, хотя кое-что по национальному вопросу у меня там осталось…
