Белорусский вокзал и рядом

 Белорусский вокзал

Когда я слышу фразу «Белорусский вокзал», передо мною сразу рисуется уныло-зеленое здание, неопределенного стиля, зажатое между двумя выходами метро и выходящее полукруглым фасадом на площадь.

Архитектор Иван Струков может быть, и мечтал, и хотел построить что-то порядочное и красивое, но не удалось, поскольку строился вокзал в предвоенные годы (открыли его в 1912 году), когда империя катилась к Октябрьскому закату, поэтому на всем явно экономили. Сделали его и слишком приземистым и слишком коротким (по идее он должен занимать четверть площади – до Грузинского вала, тогда был бы монументален), а уж после строительства путепровода, который подавил (даже скорее – придавил) всю площадь, Белорусский вокзал стал казаться каким-то маленьким сарайчиком.

Неправильная планировка площади, при которой площадь оказалась выше вокзала, привела к тому, что визуально вокзал как бы провалился в яму. Это хорошо заметно в дождь, когда к зданию со всех сторон площади ручьями несется вода.

Курский вокзал тоже стоит ниже Земляного вала, но из-за своих гигантских размеров и огромной площади перед ним не выглядит таким «проваленным под землю» Мимо Рижского вокзала проходит путепровод, но он не так высок и не так близко расположен к зданию, да и сам протяженный фасад впечатляет, поэтому Рижский вокзал не выглядит «уродцем». Ну про площадь Трех Вокзалов я не говорю – это архитектурный шедевр, который не смогло испортить ни постройка метро, ни здания торгового центра.

Но, даже такую скромную архитектуру нельзя было оценить по достоинству из-за огромного скопления людей на площади. Не знаю куда в те годы все ездили, но вокзальные площади всегда были забиты толпою. И Москва была меньше, и лимитчиков было меньше, и билеты были дорогие[1], но вокзал упорно притягивал к себе массу народа. Пройдя вдоль здания вокзала (а мне это приходилось делать, поскольку подъезжал к нему на «десятом» автобусе, который останавливался с противоположной стороны вокзала) я встречал, и мешочников, и «среднеазиатских гостей», и хачей, и дачников, спешащих на электричку, и карманников, которые, как бы не маскировались, были заметны в разношерстной толпе цепкими, умными взглядами.  Были еще какие-то личности, которые то ли торговали наркотиками, то ли проститутками, а может занимались еще какими-то противоправными делами. Они отличались от всех, прежде всего, постоянством места, то есть, в то время как вся толпа совершало хаотичное движение, как пузырьки в чайнике, они вроде бы как и не стояли как столбы на одном месте, но двигались всегда вокруг одного и тоже «эпицентра» как привязанные.

Прибавив к этой чисто вокзальной толпе еще и тех, кто курсировал между автобусами, троллейбусами и метро, можно представить какой хаос творился на площади под путепроводом, посредине которой стоял, уже в те времена, совершенно забытый памятник Максиму Горькому. До войны памятник окружали небольшие деревца, которые за годы застоя выросли до гигантских размеров, образовав вокруг памятника «зеленый щит», скрыв его от посторонних взглядов, да, заодно, и от вокзальной суеты тоже. Помимо того вокруг него останавливались междугородние и экскурсионные автобусы с такси вместе, поэтому подойти к нему не представлялось возможным.

Но оказывается на Белорусском вокзале можно было встретить не только карманников и спекулянтов. Были еще некоторые личности.

Педераст

С Белорусского вокзала мы ездили в командировку в город Гомель (в первую мою командировку) с Андреем Муховым, который тогда разводился с женой, уходил от сына и по причине чего находился в несколько возбужденном и неравновесном состоянии. Я его, честно сказать, даже побаивался, поскольку он загорался от малейшей искры и был не мог рассуждать логически. Севши в поезд он частыми и большими глотками в момент напился до положения риз. Наутро на радиозаводе больше отпивался холодной водою в туалете, чем работал, но это все было объяснимо, поскольку смена семей всегда нервотрепная процедура.

Руководство нам оплачивало плацкартные и купейные билеты. Естественно мы ездили всегда в дешевой плацкарте, а потом, на конечной, выпрашивали у некомандировочных попутчиков более дорогие билеты, чтобы немного украсть у государства себе на бутылку. Ведь в те годы, несмотря на общую несвободу, билеты на поезд были неименными. 

Неоднократно приходилось видеть как по купейным вагонам шла целая вереница командировочных, собирающих купейные билетики. Иногда им помогал проводник, который, за полчаса до прибытия раздавая билеты, спрашивал у простых пассажиров – нужны ли они им или нет, а если те говорили что нет – не отдавал, а копеек за 50, а то и рубль продавал нуждающимся.

В этой командировке Андрей сдал и вернулся в Москву на день раньше, чтобы опохмелиться, протрезвиться и войти в равновесное состояние. Поэтому мы решили встретиться с ним на следующий день на платформе, чтобы выпросить у прибывших билеты.

Приехав на вокзал, минут за пять перед прибытием гомельского поезда, я увидел пустую платформу – поезд опаздывал на полтора часа. Скуки ради я, покуривая, стал ходить по длиннющей платформе. Андрей, конечно, с похмелья опаздывал, на платформе никого не было – я торчал на ней как тополь на Плющихе.

Неожиданно я заметил рядом с собой какого-то мужичонку – невысокинького, полненького, лет пятидесяти с лишним, неплохо одетого с какой-то толсто-глупой улыбочкой на лице. Я не заметил как он подошел ко мне, а только обратил внимание на его странноватый взгляд – какой-то слишком ласковый, которым мужчины не смотрят на собеседников, а смотрят обычно на маленьких детей. Хотя, учитывая нашу разницу в возрасте, я годился ему в сыновья. Не помню, с чего началось, но у нас завязался разговор. Кажется он спросил меня, что я здесь делаю, а я ответил: «Друга» жду. Вот это многозначное слово «Друг» и повернуло его в мою сторону. Скажи я, что жду своего коллегу или сотрудника, и он, быть может, не проявил ко мне никакого интереса, а слово «Друг», которым педики обозначают своих половых партнеров, стало для него ключевым.

Он начал разговор откуда-то издалека, я поддержал, и он продолжил его расхваливая свою дачу при этом добавив, что там отличная сауна. Я ответил, что сауна это хорошо и приятно (поскольку в те годы сауна была редкостью). Тогда он сразу стал приглашать меня к нему в сауну – давай, паренек, попаримся вместе! Тут-то до меня стало доходить кто передо мной и зачем. А после того, как он рукою ласково погладил мои бедра – я точно понял, что ко мне ластиться старый педераст!

 Как избавиться от столь назойливого и неприятного собеседника? Первая мысль – дать ему в репу! Но в начале платформы у информационного табло маячил милицейский чин. Можно было повернуться и уйти, но надо было дождаться Мухова, который все не шел и не шел. А старичок, не встречая моего сопротивления, уже начал поглаживать меня по заднице, как бы примериваясь к ней…

…как вдруг, из-за здания вокзала вышел Андрей. Я понял, что приближается мое спасение и, со словами, «а вот и мой друг», рванулся к нему навстречу, а мой новый знакомый засеменил за мною. Поравнявшись с Муховым я услышал в свой адрес нелицеприятную фразу, в которой он спрашивал меня, что я здесь делаю, разве я не слышал как объявили, что гомельский поезд опаздывает теперь уже на три часа и почему со мною рядом стоит старый педик? Я хотел объяснить, но, тот выскочил вперед и стал приглашать в сауну нас обоих «таких милых и очень разноплановых молодых людей».

«И как ты это терпишь» – сказал Андрей, ударяя пидара точно между глаз, после чего тот шлепнулся навзничь, пластом, даже не согнувшись в падении. Затем он толчком в спину направил меня в сторону метро.

– Ждать бесполезно – добавил он – переделаем числа на билетах или сдадим их так – авось не заметят.

– А что с этим? – спросил я, кося глазами на лежащего.

– Подметать будут – уберут – ответил Андрей со своей странной усмешкой, когда у него кривился только левый уголок рта.

Я обернулся по сторонам и увидел, что мент, маячивший около здания вокзала, удаляется в сторону противоположную от нас…

Ветерана бьют

В те годы удостоверение ветерана Великой Отечественной Войны (ВОВ) открывало перед его владельцем многие, закрытые для других, двери (в основном магазинов) и давало возможность прикоснуться без долгого стояния в очереди ко многим чудесам науки и техники (например, к стиральной машине «Малютка», которую мечтали иметь все молодые семьи).

Некоторые пользовались этими привилегиями только для себя и своих близких, но были и такие, которые превращали свое удостоверение в источник наживы. Я сам, неоднократно, обращался к таким за помощью – и, когда надо было купить стиральную машину и, если требовалось достать дефицитное лекарство.

В конце брежневизма, а особенно после него, когда и количество и длина очередей резко возросла, во многих местах стали появляться «помощники» с ветеранскими книжками, которые проходили (или проводили) без очереди за небольшую оплату. Особенно широко это было развито в билетных кассах. Благо билеты тогда были не именные.

И вот, как-то весной 1984 года, мне пришлось покупать билеты в кассах Белорусского вокзала. Я вошел в огромный, светлый от гигантских окон зал, вся противоположная стена которого представляла собою длинный ряд кассовых окошечек из которых, по каким-то непонятным, принятым в те годы, соображениям, работало только две! Поэтому через весь зал, напоминая гигантского удава из мультфильма «38 попугаев», вилась огромная очередь, раздваивавшаяся только перед самыми кассами. И это еще больше усиливало сходство с удавом.

Приобретенный мною за несколько командировочных лет опыт подсказывал, что стоять мне около двух часов – собственно говоря – на это я и рассчитывал. Как говорилось в шутку тогда, словами какого-то партийного деятеля: «нам не ждать милостей от природы». Поэтому я безропотно встал в конец очереди, осмотрел, постаравшись запомнить, своих соседей – на случай, если придется отойти покурить, а очередь за это время сдвинется, и стал ждать.

Ждать! Одно из двух самых популярных в советской стране слов. Присутствовать и ждать! Два слова на которых держался весь уклад тогдашней жизни. Присутствовать (именно присутствовать, а не жить, не делать, не работать) надо было везде – на работе, на партсобрании, в школе, в институте, в профкоме… Присутствие, только присутствие и никакой деятельности. Анюта Каменецкая называла нашу работу «присутствием». Она говорила: «иду в присутствие», поскольку от нас, особенно в те совершенно беспредельные андроповские времена, ничего, кроме присутствия не требовалось.

Ну, а ждать приходилось всю жизнь. Сначала ждать поступления в школу, потом окончания школы, затем окончания института, вступления в партию, очередной должности, пенсии, смерти, некролога… В годы застоя ценились не личные качества человека, а количество прожитых им лет (Брежнев всех клеил по себе), поэтому, чтобы получить заслуженный авторитет надо было ждать, ждать, ждать… К тому же, ждать приходилось во всех огромнейших очередях, как настоящих (в магазине, в кассе, в поликлинике), так и в виртуальных (не могу подобрать лучшего слова) очередях на улучшения жилья, на покупку автомашины, аккумулятора, пылесоса. Вся страна стояла в одной огромной длинной очереди и ждала… некоторые не дожидались своей очереди и умирали, как деревья, стоя – например мой друг Сергей Иванович умер, но так и не дождался очереди на покупку аккумулятора в которой он стоял или вернее состоял целых три года. (В скобках замечу, что тогда приобрести новый аккумулятор можно было только сдавши старый).

Но вернемся в кассовый зал. Ждать мне, конечно, не хотелось, но мы, совки были – привычные к ожидации. Поэтому, хоть я, входя в кассовый зал, и заметил пожилого невысокого мужчину в коричневом костюмчике с орденской колодкой на левой стороне груди и с красной книжечкой в руках, но подходить к нему не стал. А он зазывательно смотрел на каждого входящего, но большинство не реагировали на его взгляды, поскольку были командировочными, а им пришлось бы платить за безочередную покупку пять рублей из собственного кармана, чего никому, конечно, не хотелось. Бухгалтерия такие расходы не оплачивала.

Когда я, простояв около получаса, возвращался, выйдя покурить, то заметил, что коричневый костюм уже отходит от кассы, держа в руке билет. Билет этот взял молодой парень в джинсах, сказал спасибо и ушел. Но, не прошло еще и пятнадцати минут, как коричневый костюм снова рванул к кассе. На этот раз ему пытались что-то возразить, напоминали о очереди, о совести, но он и слушать ничего не хотел, и телом и руками разгребая народ от кассы.

А когда еще минут через десять, он снова направился за билетом, в очереди возникло возмущение – а имеет ли право ветеран покупать билеты без очереди каждые пятнадцать минут?. На что он гордо ответил – сколько хочу, столько и покупаю! Все замолчали и он гордо прошествовал с купленным билетом в руках к своему заказчику.

По прошествии двадцати минут он снова пошел за билетом, но теперь ему пришлось брать кассу штурмом. Стоящие особенно не сопротивлялись, но старались не пропускать его к окошку, а он, пользуясь тем, что невысок, лихо орудуя руками, все-таки пролез. Хотя, когда он отходил обратно, было заметно, что он здорово вспотел и запыхался, но, несмотря на это, пытается сохранить бравый вид.

Зато, еще через четверть часа, подойдя к очереди он услышал в ответ: «пошел на…, обождешь…» В этот момент к окошку приблизилась компания достаточно крепких молодых парней с лицами, которые не сулили ничего хорошего. У одного был застарелый шрам на лбу, у другого несколько наколок в виде перстней. В общем – лучше не связываться. Но мужчина с орденскими колодками ждать не мог, поскольку его торопил заказчик, да, к тому же ему – фронтовику, не хотелось казаться испуганным какой-то хулиганистой шантрапой. Поэтому он попытался оттеснить стоящих от окошек. Ему это не удалось, поскольку, как я отметил, ребята были крепкие. Тогда он попытался обежать очередь, чтобы подойти к окошкам с другой стороны, но и там его снова не пропустили.

Еще раз обежав очередь и вернувшись на исходную позицию он снова воззвал к совести стоящих словами: «я имею право!», на которые не получил, в этот раз никакого ответа. Поняв, что потерял контроль над кассой, очередью и билетами, он решился на отчаянный штурм – разбежавшись, поднагнулся и попытался проскочить к окошечкам под руками стоящих парней. Но это ему удалось лишь отчасти – проскочить он проскочил, но до окошечка не добрался, а оказался в окружении крепких и высоких молодых людей. Ему бы попросить, чтобы его выпустили обратно, а он, была-не-была, решил все-таки добраться до кассы. Раздались глухие звуки, напоминающие удары, какое-то смятение и крик: «ветерана бьют!»

Мне, да я думаю и почти всем, кто стоял в очереди, хотелось защитить этого несчастного, слабого пожилого человека, но каждый из нас хотел вернуться домой живым и невредимым, поэтому спорить с хулиганами никто не стал. Все стыдливо отвели или опустили глаза, сделав вид, как будто бы ничего не происходит. Все мы, в тот момент, думали только о себе и о своем благополучии. Защита ближнего не входила в наши планы. А у некоторых даже пронеслась в голове подлая мыслишка: «а поделом тебе за мои лишние десять минут стояния» – я увидел несколько сволочных ухмылок. Мне было ужасно стыдно за наше невнимание к несчастному ветерану, но трусость не позволяла… да, что говорить про трусость, сейчас, когда я пишу эти строки, я понимаю, что был не трусом, а подлецом.

Буквально через секунду-другую в зал ворвался милиционер, но, на его удивление в зале было все цивильно – очередь стояла спокойно, а кричавший стоял между двух наглухо закрытых и, по-моему, не открывавшихся с самого строительства, касс. Вот только дышал он часто и прерывисто, при этом время от времени дрожащей рукой вытирая лоб. Милиционер, покрутивши головой налево-направо, и, не видя никаких нарушений порядка, вышел. Сразу же после этого к стоящему подскочил какой-то мужчина со словами: «Давай деньги назад, билет купить не можешь, еще ветеран называется!»

Странная мы жили – вроде бы все стояли в одной очереди, вроде бы были сплочены плечом к плечу, а стояли – каждый за себя. Ну может еще и за своих близких. И все. На тех, кто рядом не обращали никакого внимания. Можно было подходить, убивать стоящих и никто бы не заступился, а даже бы и радовался, что очередь сократилась.

Так я удостоверился, что нищета, голод и прочие житейские трудности не объединяют, а, наоборот, разобщают людей, поскольку каждый боится потерять свой кусок, исповедуя главный принцип общества дефицита – «меньше народа – больше кислорода».