Что я любила еще -- это слушать его рассказы про чью-нибудь храбрость. Меня очень занимала история Латур-д'Оверня и его сердца, которое сохранилось в полку, получившем название от своего храброго солдата. Сердце находилось в урне, и всякий вечер, когда делали оклик солдатам, первый гренадер выходил с урною в руках и, поднимая ее вверх, отзывался: "Здесь!", потом, опуская, прибавлял: "Погиб на поле чести!"
К нам часто ходил из этого полка батальонный командир Камброн. Мы его очень любили за то, что он позволял делать с собою, что хотелось. Часто, поваливши его на пол, мы лазали по нему без всякой церемонии. Я помню Камброна, как он, отправляясь в поход, проходил со своим батальоном мимо балкона, на котором мы стояли с отцом, и кричал ему, делая саблей знак прощания: "Не надо, чтобы это заставило булькать твою кровь!" Тогда была мода между военными говорить таким языком (Камброн был брат того Камброна, который в Ватерлооскую битву прокричал: "Гвардия умирает, но не сдается!" Впрочем, не один Камброн баловал нас, все офицеры были чрезвычайно ласковы, беспрестанно приносили нам букеты цветов, лучшие фрукты и задаривали игрушками. Только одного из них не любили мы -- это капитана Creve-Oeil. У него был негр, с которым он иногда дурно обходился. Однажды бедный Мушет -- так звали негра -- заснул. Капитан, чтобы разбудить его, зажег сверток бумаги и поднес ему под нос. Такое обращение привело нас в величайшее негодование. Мы с сестрою бросились на безжалостного капитана и грозили, что выколем ему глаз, если он не оставит бедного Мушета. "Creve-Oeil, nous te creverons un oeil!" {Игра слов: Creve Oeil значит -- "выколи глаз"; буквально: "Выколи Глаз, мы тебе выколем глаз".} -- кричали мы ему и отстояли своего любимца негра.
