Это был воскресный день, очень тёплый и солнечный. Мы с моей ближайшей подругой Валей Казаковой с утра ушли в баню на Костромском проспекте. Когда вышли оттуда сразу заметили какое-то напряжение в лицах идущих нам навстречу людей. Люди собирались группками, чувствовалось, что они что-то обсуждают, у некоторых на глазах были слёзы.
Встретили кого-то из знакомых и спросили, что, случилось что-нибудь? И получили ошеломивший нас ответ: «Вы что, не знаете ещё? Молотов выступал. Война началась».
Как всегда вечером и этого дня мы собрались своей группой у меня на крыльце. Все были страшно подавлены и растеряны. Говорили, конечно, только о войне. Хотя мы ещё совсем не представляли себе, что ожидает нас впереди. Сговорились, что на следующий день пойдём все в школу. Считали себя обязанными то же что-то предпринимать, что-то делать.
Но мы были молоды, поэтому и в этот вечер отправились кататься на лодках на озеро. Мальчики наши, как всегда, пробовали шутить, но уже без особого настроения.
Первая воздушная тревога в Ленинграде была уже в первый день войны. Возвращаясь домой после катания на лодках, около двенадцати часов вечера я услышала вой сирены.
У нас дома в это время находилась в гостях тётя Фрося, жена папиного брата Василия. Она приехала на экскурсию в Ленинград вместе с группой других учителей из города Камышина. Известие о начале войны и первая воздушная тревога так их напугали, что они буквально на следующий день уехали из Ленинграда к себе в Камышин.
С первых же дней войны населению города было предписано проводить целый ряд мероприятий. О них обычно сообщалось по радио в такой примерно форме: «В целях уменьшения последствий от вражеских налётов всему населению рекомендуется произвести заклеивание бумагой стёкол в окнах». И мы все полосками бумаги заклеили крест на крест каждое стёклышко в оконных рамах своих квартир. Эту же работу нам поручили проделать и в школе, когда мы туда пришли, горя желанием сделать что-либо полезное. В тех местах, где не было бомбоубежищ в зданиях, рекомендовано было на случай воздушных налётов сделать укрытия в земле около своих домов.
Мы тоже всем домом вырыли траншею зигзагообразной формы в конторском саду под деревьями. Руководил этой работой наш папа. Как бывший участник войны 1914 года он знал, как это делать. Траншея получилась довольно глубокая, стены и потолок её были обшиты досками, сверху насыпали слой земли. В траншее была даже сделана скамья вдоль стенки, чтобы можно было сидеть. В первые месяцы войны, как только раздавался сигнал воздушной тревоги мы выходили из дома и бежали в укрытие, где находились до отбоя, пережидая налёт.
Первый раз бежали действительно в страшной тревоге, захватив с собой то, что попалось на глаза. Помню, как наша соседка Вера Петрова, у которой было двое маленьких детей, годовалый сынишка Валик и дочка Нина чуть постарше, услышав сигнал воздушной тревоги, схватила сынишку на руки и мешок, в который сунула в спешке кусок мыла и старые стоптанные Нинины сапожки. С этими вещами и прибежала в траншею. Когда возвращались в дом после отбоя на крыльце, посмотрела, что в мешке и вместе с нами смеялась над собой, над своей паникой.
Очень уж неприятный, воющий звук был у сирены. Слышны нам были и звуки летящих самолётов. Скоро мы научились по звуку отличать наши самолёты от немецких. У немецких был какой-то воющий звук.
Во время налётов начинали стрелять наши зенитные батареи, которые были установлены и на территории больницы. Во время тревоги запрещалось ходить по улицам, но у нас на Удельной никаких постов не было, и в первое время Боря Пейбо частенько прибегал ко мне из своего дома в Озерках во время воздушной тревоги, пока однажды его чуть–чуть задело осколком от зенитного снаряда. Осколок длиной 5-6 см разорвал ему полу пиджака, оторвал пуговицу. Боря подобрал его с земли и принёс мне. Этот кусочек железа долго хранился у нас в ящике стола. Мой папа, открывший ему дверь на его стук, пожурил его: «Нельзя, молодой человек, так рисковать, могло и в голову попасть».
В ожидании возможного возникновения пожаров от бомбёжек рекомендовано было все наиболее ценные вещи зарыть в землю. В наших дровяных сараях все соседи вырыли глубокие ямы, спустили в них сундуки и ящики, в которые уложили всё наиболее ценное и засыпали сверху землёй.
Но скоро мы поняли, что самолёты летят мимо нас на Ленинград. На Удельной не было интересующих их объектов. Действительно за всё время войны в районе станции Удельная не упала ни одна бомба, ни один снаряд. Поэтому осенью мы уже перестали прятаться в траншею при объявлении воздушной тревоги. Все зарытые в сарае вещи откопали. За это время они успели сильно отсыреть и едва не попортились.
В июле месяце наша ходьба в школу увенчалась успехом: нас отправили на строительство оборонительных укреплений, мы говорили «на окопы». Получилось как-то очень скоропалительно. Мы пришли в школу только вдвоём с Валей Казаковой, и нам было велено быстро собраться и через час явиться к Выборгскому райсовету, откуда нас повезут на работу. Мы не смогли даже оповестить кого-либо из наших ребят, едва успели собраться, взяв с собой мешочки, куда положили самое необходимое и отправились вдвоём. Боря Пейбо на меня за это очень обиделся и сказал моему папе, когда пришёл к нам вечером и меня не застал: «Раз она уехала, я тоже уеду», и действительно уехал на Выборгское направление, где их группа была очень долго, почти до сентября.
У Выборгского райсовета, куда мы явились с Валей, собралась большая толпа – едва разобрались в какой группе мы в списке. Доехали на поезде до станции Пудость (Гатчинское направление), где выгрузились и пешком дошли до какой-то небольшой деревушки.
Организовано всё было плохо. Группа была прислана большая и при распределении по домам «на постой» места в деревне хватило не всем. Мы с Валей попали в их число. Нас семь человек поселили в бане где-то на отшибе от деревни.
Особенно плохо было организовано питание: выдавали хлеб и другие продукты сухим пайком. Предполагалось, что будем варить еду себе сами, там, где живём. Но если те, кто остановился в деревне, могли готовить у хозяев, то нам готовить было не на чем и мы в основном ели только хлеб и то, что можно было не варить. В общем, были полуголодные. Но нам повезло: однажды к нашей бане подошла группа солдат во главе со старшим сержантом и обнаружила нас, девчонок. Они располагались где-то поблизости от нас и занимались военной подготовкой, перед отправкой на фронт.
Сержант, не очень уже молодой человек, расспросил нас, кто мы, откуда и чем занимаемся и, узнав про наши мытарства с питанием, стал приносить нам со своей полевой кухни в солдатских котелках то суп, то кашу. Мы были ему, конечно, очень благодарны за это. Велел нам остерегаться и ночью не спать всем сразу, а по очереди дежурить, так как в деревне, по его словам, есть озлобленные люди, финны и немцы, которых выселяют. Но мы, поработав днём, настолько уставали, что засыпали все сразу. Сержант, обнаружив это, даже перенёс свой сторожевой пост так, что бы дежурившему солдату была видна наша избушка. А мы из своего окна видели его силуэт и спали спокойно. К сожалению это продолжалось недолго. Однажды мы не увидели стоящего на посту солдата и никто к нам больше не пришёл. Очевидно их отправили на фронт. Мы долго и с благодарностью вспоминали этого сержанта и желали ему остаться живым.
Рыли мы противотанковые рвы, очень глубокие. Со стороны смотрелось это очень впечатляюще: на большом пространстве копошилось в земле множество людей. Рыли в несколько уступов: нижние бросали землю на более высокий уступ, те в свою очередь перебрасывали её ещё выше. Конечно, было очень тяжело: тяжёлые лопаты, тяжёлая земля, надо было не отставать от других. Уставали быстро. Руководили работой военные. Часто над нами появлялись немецкие самолёты, очевидно, разведчики. В это время начиналась стрельба наших зенитных батарей. Они были хорошо замаскированы, и мы их не видели, пока не начиналась стрельба. Иногда осколки зенитных снарядов долетали и до нас. Но я не помню, что бы кто-то получил ранение при этом. Правда мы могли этого и не знать. Но очевидно опасность всё же была. Нас специально инструктировали, как себя вести во время появления самолётов. Работу надо было прекратить, присесть в окопе спиной к стенке, а над головой выставить лопату, как щиток, прикрывая им голову.
Один раз во время такого налёта я получила царапину в области лба. Чем меня царапнуло, я так и не могла определить. Но кровь полилась сильно, хотя царапина была поверхностная. Все переполошились и я, конечно, тоже испугалась. Прибежала медсестра, сопровождавшая наш отряд. Она оказалась мне знакомой, так как работала в 3-ей Психиатрической больнице и была от больницы «мобилизована на оборонные работы», как тогда говорили. Она сделала мне перевязку и успокоила, что царапина неглубокая.
Кто-то из знакомых видел меня с перевязанной головой, и эти сведения дошли до мамы. Мама, конечно, очень заволновалась и даже собиралась ехать разыскивать меня. С этой целью она обратилась за помощью к председателю местного комитета больницы Анне Павловне Рогачёвой. Та, выслушав её, сказала, что вернулась с оборонных работ Шурочка, она сопровождала колонну школьников, может быть, она что-нибудь знает. Шурочка и оказалась той медсестрой, которая накладывала мне на голову повязку. Она успокоила маму.
Пробыли мы этот первый раз на окопах недели полторы и нас отпустили на отдых, заменив другой группой. Настроение у нас в это время было, наверно, ещё не очень плохое, так как я помню, что приехала домой с огромным букетом полевых цветов – жёлтых ромашек, собранных мною на поле в районе Пудости.
