На фото:
На этой фотографии женщины роют окопы. Мама рассказывала, что она там есть. Помнила, что приехал корреспондент и фотографировал. Всем сказали не смотреть в объектив, все платки поправляли, старались попасть в кадр.
Моя мама – Воробей Ольга Фёдоровна родилась в 1893 году в деревне Архангельской области в семье крестьянина Фёдора Няникова.
Я не знаю, как звали её маму. Она рано умерла, когда маме было всего шесть или семь лет, а её старшей сестре Груше – тринадцать.
Грушу забрала в Петербург тётка, сестра отца, где она была горничной у господ, пристроив, в последствии, в горничные и Грушу. Мама же осталась с отцом в деревне. Отец больше не женился, так как не хотел, чтобы у дочки была мачеха и растил дочь сам. Мама очень рано приучилась хозяйничать по дому. Всегда вспоминала, как её было трудно управляться с деревенским хозяйством. Поэтому нас с сестрой она очень жалела и не заставляла что-либо делать по дому, считая, что домашние дела в будущем от нас никуда не уйдут. Мы росли, несмотря на бедность, весело и беспечно, зная только игры и учёбу.
Мама тоже, как и отец, была малограмотной, как она сама говорила, «ходила в школу всего три зимы». Но читать очень любила и пока растила нас, постоянно читала нам детские книжки, которых у нас было много. На них не жалели денег и родители, да ещё доставались нам «по - наследству» от двоюродной сестры Али, которая была старше меня на 12 лет.
Я отличалась хорошей памятью и быстро выучивала книжки наизусть и к удовольствию родителей с готовностью рассказывала их и знакомым и незнакомым.
Незадолго до войны 1914 года мама вышла замуж и стала носить фамилию Фомина. Когда началась война, мужа мобилизовали и отправили на фронт, где он был тяжело ранен и попал в госпиталь в Петербург. Узнав об этом, мама приехала из деревни в Петербург к своей тётке и старшей сестре Груше, которая в то время была уже замужем за Прохором Михайловичем Федоренковым, приказчиком какого-то большого торгового предприятия. Называлось оно, кажется, так: «Вольное экономическое общество», и располагалось в здании, где сейчас Дом Ленинградской торговли, на улице Желябова.
Приехав в Петербург, мама устроилась санитаркой в госпиталь, где находился её муж, чтобы ухаживать за ним. В моём альбоме есть фотокарточка мамы в форме санитарки госпиталя.
Муж был ранен тяжело, у него была ампутирована нога, и вскоре он умер.
В деревню мама больше не вернулась. Её отец неоднократно приезжал в Петербург к дочкам и сестре, но остаться в Петербурге совсем не захотел и жил в своей деревне до самой смерти. Он умер ещё до моего рождения, и я никогда не видела дедушку. В моём альбоме есть одна очень маленькая фотография, на которой дедушка сфотографировался вместе с моей мамой и моей двоюродной сестрой Алей, дочкой маминой сестры Груши. Он с большой бородой, но чувствуется, что ещё крепкий старик.
Мамина тётка, служившая горничной, устроила и маму горничной в дом к каким-то господам. Мама любила рассказывать, как ей работалось тогда, какие фокусницы и «деспотички» были эти барыни – господа. Но слуги часто разгадывали их фокусы и обводили их, как говорится, вокруг пальца. Например, маме было поручено убирать четырнадцать комнат. В некоторых комнатах ни сама хозяйка, никто другой не появлялись месяцами, а требовали, чтобы уборка во всех комнатах проводилась ежедневно. Тётка сразу же научила маму: делай уборку ежедневно только в комнатах, ближайших к спальне хозяйки, да не стесняйся и не бойся разбудить её при этом, наоборот, шуми больше, что бы она слышала, что ты убираешься, а в остальных комнатах делай уборку по мере надобности. Естественно без этого совета мама старалась бы не шуметь в ближайших комнатах, чтобы не побеспокоить хозяйку и не получила бы похвалы, переданной хозяйкой тётке о её племяннице «молодец девушка, не ленивая, хорошо убирается».
После революции, когда господ не стало, мама жила в семье своей старшей сестры Аграфены Фёдоровны Федоренковой – тёти Груши, как звали её мы с Женей. Она помогала ей вести хозяйство и растить её единственную дочь Шуру. Вернее сказать, была домработницей и няней у собственной сестры, хотя та сама нигде не работала. Думаю, что маме не очень хорошо жилось в тот период. Тётя Груша не отличалась добротой и лаской, была грубовата и бесцеремонна. Маме в конце концов надоело быть в услужении у собственной сестры и в один прекрасный момент она пошла на Биржу труда и получила направление на работу в 3-ью Психиатрическую больницу на Удельной.
Помню, она рассказывала, что поводом к этому её решению был один эпизод, связанный с мужем тёти Груши.
Муж тёти Груши Прохор Михайлович Федоренков был видный красивый мужчина, худощавый высокого роста. Держал себя очень важно, даже ходил как-то по-особенному: с высокоподнятой головой, спокойно и размеренно, не спеша. Был со всеми очень вежлив и корректен. Никогда ни на кого не повышал голоса. Своё недовольство выражал только строгим взглядом или нахмуренными бровями. С нами, детьми, он был ласков, шутил, мог поиграть, любил дарить нам игрушки, книжки, всякие лакомства. Мы его очень любили (гораздо больше, чем тётю Грушу), но в то же время побаивались и старались выполнять всё, что он нам говорил. А воспитывать нас он любил. Учил вежливости, аккуратности, примерному поведению за столом. Пока верил в Бога сам и пока в комнате у них висели иконы, учил нас молитвам и следил, чтобы мы не забывали перекреститься перед тем, как сесть за стол.
Мне он был крестным отцом и кроме обычных мелких подарков к праздникам покупал мне и крупные вещи: зимнее и осеннее пальто, шерстяное платье, отрезы на летние платья.
Любил ходить с нами гулять. Когда мы приезжали к ним в город, он водил нас чаще всего в Михайловский садик, реже в Летний сад. Когда приезжал летом в выходные дни к нам на Удельную, мы ходили с ним в Удельнинский парк. В моём альбоме есть маленькая фотография, сделанная их жильцом Исааком Соломоновичем, на которой я в белом жакете, тётя Груша и дядя Проша в Удельнинском парке.
В Советское время дядя Проша работал начальником цеха на швейной фабрике им. Володарского, вступил в партию и убрал иконы из комнаты, повесив в столовой большие портреты вождей Сталина и Карла Маркса. Большая икона была отдана нам, и всегда висела у нас в комнате на Удельной, пока мы там жили в нашем старом доме. А эпизод, который оказался последней каплей переполнившей чашу терпения моей мамы, был следующий: мама гладила выстиранное бельё, в том числе и мужские носовые платки и погладила их только с одной стороны (она просто не знала, что их надо гладить с двух сторон). Когда дядя Проша стал ими пользоваться и обнаружил, что они поглажены только с одной стороны, он ни слова ни говоря, один за другим скомкал все платки и бросил их в ящик, где их и обнаружила тётя Груша. Она сразу поняла, в чём дело и сказала об этом маме. Мама очень обиделась на это. «Лучше бы он поругал меня или, по крайней мере, просто сказал, что ему не понравилось, а не комкал и не бросал чистые платки», - так вспоминала она уже через много лет. Тёте Груше, конечно, очень не хотелось, чтобы мама от них уезжала, она плакала и возмущалась, но потом примирилась. Правда на всю жизнь у неё сохранилась привычка всегда использовать маму для какой-либо работы. Уже много позднее, когда мы с мамой приезжали к ним на выходные дни в гости, я всегда слышала от неё одно и тоже: «Ну, Ольга, хорошо, что ты приехала, как раз вымоешь мне полы», или – «Поможешь в прачечной мне со стиркой». Меня, девочку, такое её отношение к маме всегда очень затрагивало и поскольку в детстве я отличалась смелостью и прямотой, я часто вступала с тётей Грушей в конфликт, говоря: «Мама и так за неделю устала мыть полы во всей конторе, а ты, тётя Груша, не работая, не можешь вымыть без неё свои три комнаты». За это тётя Груша называла меня дерзкой и дала мне прозвище «буяниха» и только так меня и называла и в глаза, и за глаза всем знакомым.
Поступив на работу в 3-ю психиатрическую больницу, мама стала жить в общежитии для санитарок. Это были большие комнаты, расположенные обычно на вторых этажах деревянных домов, а на первых этажах находились отделения для психических больных. В комнате проживало несколько человек, у каждой была кровать, убранная по её вкусу, и столик – шкафчик.
Поскольку Удельная была дачной местностью, на лето к маме приезжала и жила вместе с ней дочь тёти Груши. Она подружилась с удельнинскими девочками и даже вступила там в пионерский отряд, посещала их сборы. Её звали по фамилии мамы – Шура Фомина. (Это уже, когда она стала девушкой, она сама потребовала, что бы её называли Алей).
Аля любила Удельную, любила свою тётю Олю и эту привязанность сохранила на всю жизнь.
В 3-ей Психиатрической больнице мама познакомилась с папой, тогда ещё санитаром приёмного покоя и они поженились. Им дали комнату в том самом доме, в котором жили мы долгие годы, до тех пор, пока дом не пошёл на слом в семидесятых годах.
В этом доме родились и мы с сестрой Женей. Мама перестала работать, растила нас и не работала до тех пор, пока я, младшая, не начала ходить в школу. Тогда она снова устроилась на работу в больницу, но уже не санитаркой, а уборщицей в канцелярии больницы.
Работа её устраивала, так как при этом она могла больше времени и внимания уделять нам детям и дому, который находился рядом с работой. Правда зарплата уборщицы была очень маленькая, поэтому ей приходилось работать по совместительству ещё и истопником.
В конторе было печное отопление, и она должна была по утрам истопить шестнадцать печей. Папа и мы с Женей разносили дрова к печкам. Кроме того, мама имела ещё второе совместительство, на почте. Разносила письма и газеты на территории больницы. Почему-то все дома, находящиеся на территории больницы, носили один номер 23 и находить нужного адресата незнающему человеку было очень трудно. Мама знала по фамилии всех, кто в каком доме живёт, и хорошо справлялась с этой работой.
На работе маму очень ценили и любили и начальство и сотрудники. Она отличалась трудолюбием, расторопностью, исполнительностью. Всегда получала благодарности и премии. Её портрет был на доске почёта больницы.
Особенно хорошо к ней относился главный врач больницы Моисей Соломонович Левин. Его семья, жена Ида Давыдовна, дети Толя и Славик и родители Иды Давыдовны, жили в здании конторы на втором этаже, и мама со своей основной работой успевала ещё помогать им по - хозяйству.
С Толей мы подружились и всегда играли вместе, ездили мы к ним в гости и на их городскую квартиру на улице Бакунина. Трагические события 1934 года близко коснулись этой семьи. Родной брат Моисея Соломоновича – Владимир Моисеевич Левин был обвинён в причастности к убийству Кирова. Был арестован и вместе с женой и сыном расстрелян.
Моисея Соломоновича тоже арестовали, а его семью выслали из Ленинграда в Пермь.
До сих пор у меня в памяти картина прощального приезда к ним, на улицу Бакунина. Все вещи стоят, запакованы и готовятся к отправке. Все в слезах. Толя подарил мне свой аквариум с рыбками, а когда стали прощаться, он заплакал и убежал в комнату.
В моём альбоме есть фотография Толи и Славика, присланная уже из города Перми. К счастью, все они остались живы, были освобождены и работали под Москвой в Психиатрической больнице. Моисей Соломонович ещё до моего возвращения из Казахстана приезжал в Ленинград и заходил повидаться с мамой.
Любили и уважали маму и соседи по нашей коммунальной квартире на Удельной за добрый характер, за прямоту, за отзывчивость, за готовность всегда и всем помочь. Она никогда не ссорилась с соседями, с ней всегда считались.
Для нас детей она была самой преданной матерью, доброй и ласковой, думающей о себе в самую последнюю очередь, живя всю жизнь нашими интересами и для нас, своих детей, а потом для своих внуков, которых очень любила.
Маму, как и папу, я тоже никогда не видела без какого-либо дела.
В редкие свободные минуты она любила вязать крючком, и в доме у нас всегда было много вещей, связанных её руками: на всех трёх окнах висели вместо тюля вязанные из катушечных белых ниток занавески с довольно сложным рисунком, на комоде и туалетном столике всегда лежали вязаные салфетки, на иконе висело очень красивое полотенце из полотна, вышитое крестиком цветными нитками с вязанными кружевами, на подушках всегда были белые наволочки с вязаными прошивками, на кроватях лежали большие покрывала тоже связанные крючком из более толстых ниток (два из них ещё до сих пор целы и хранятся в чемодане как память о маме)
Умела мама вязать и на спицах и нам детям всегда сама вязала носки и рукавицы. А вот шить мама не умела, и платья нам обычно шила тётя Груша.
В июне 1941 года я окончила девятый класс. Училась я в 31 школе Выборгского района. Это было недавно выстроенное трёхэтажное типовое здание на проспекте Энгельса. Класс наш был сборный. Часть ребят перешла вместе со мной в эту школу ещё в восьмом классе из 175 школы – семилетки, которая находилась на Мариинской (позднее Аккуратова) улице около Удельнинского парка.
