Пробуждение - 114

    Бек довел меня до палаты тяжелораненых и прошел дальше.

    Голенцов лежал один, других тяжелораненых не было. При моем входе он слегка повернул голову к двери и скосил глаза. Его лицо, еще более, чем раньше, покрытое складками кожи и морщинами, отразило если не радость, то во всяком случае удовольствие.

    - Здравствуй, Голенцов! Рад видеть тебя хотя и раненного, но живого и, мне кажется, достаточно бодрого. Ты теперь, пожалуй, переживаешь радость от того, что остался жив и на некоторое время едешь в тыл. Не правда ли?

    - Здравия желаю, ваше благородие. Вы угадали: радуюсь немножко.

    - Вот что, Федор Васильевич! Лечиться тебе придется порядочно, много за это время воды утечет. Быть может, к тому времени и война кончится. Мы потом едва ли когда встретимся.  - Говоря это, я смотрел на Голенцова. В его лице и глазах, потерявших свою обычную колючесть, было ожидание чего-то особенного. Я продолжал:  - А если и встретимся, то уже как слесарь завода Гоппера и конторщик, а возможно, студент. Поэтому давай оставим в покое «благородие» и будем Федором Васильевичем и Михаилом Никаноровичем.

    - Спасибо, Михаил Никанорович,  - произнес после небольшой паузы Голенцов.  - А насчет встретиться  - чего не бывает? Да и пословица есть: гора с горой не сходится, а люди всегда могут.  - Он помолчал.  - А вы учиться думаете?

    - Есть у меня такая мечта, ведь каждый человек о чем-нибудь мечтает. Не хочется мне тянуть лямку на фабрике, чернильными делами заниматься, вечно быть в зависимости от хозяина и старших служащих. Когда я учился, учителя находили у меня способности. Я очень люблю химию. Думаю поступить в университет. Старики мои как-нибудь перебьются, пока я кончу. Кроме того, я уверен, у них будут кое-какие сбережения. Я ведь свой оклад по чину перевел матери и еще кое-что посылаю время от времени. А дальше  - моя мечта  стать ученым. Мне кажется, у меня есть некоторые данные для этого. Быть ученым мне представляется все равно что получить независимость, свободу от всех хозяев. Может быть, я и ошибаюсь, но во всяком случае ученый имеет больше возможностей, чем конторщик, не так глубоко засосет его и обывательское болото.

    Голенцов ответил не сразу.

    - Все это верно, Михаил Никанорович, учиться вам обязательно надо. Но только, по-моему, от хозяев вам не уйти, даже будучи ученым. Будет у вас ученое начальство, у того свое начальство и хозяева. Это те, кто жалованье вам будет платить. Как их ни назовите, а все равно хозяева, на которых и ученые должны работать. Свобода-то какая? Хотя бы и у ученого? Маленькая, а вообще-то делай то, что нужно хозяевам, а не то, что сам хотел бы. Так-то! Однако не унывайте, Михаил Никанорович! Учитесь самосильно. Ученые всегда нужны, даже если и хозяев не стало бы.

    Голенцов задумался. Я тоже размышлял: как это «хозяев не стало бы»? А кто же и что будет вместо них?

    - Федор Васильевич! Вы сказали, что, может быть, хозяев не будет. Я что-то не понимаю вас.

    Голенцов долго и внимательно смотрел на меня, а потом раздумчиво сказал:

    - Читал я где-то, Михаил Никанорович, было такое время, когда хозяев не было, а все люди жили как равные, работали сообща и каждому общество давало всего столько, сколько ему нужно было для пропитания и чтобы жить. А потом, недавно вроде, жил большой ученый, который написал умную книгу  - «Капитал» называется. Так вот этот ученый писал, что придет время, когда трудящиеся люди свою власть поставят и работать будут не на хозяев, а на самих себя. А бывшие хозяева, у которых власть отберет все излишнее и передаст для общего пользования, будут тоже трудиться, как и все люди, и забудут или дети их забудут, что когда-то они были хозяева. Вот я и сказал вам, что, может быть, хозяев-то не будет, а ученые потребуются, и тогда власть будет в руках трудящегося люда, а не хозяев, как теперь. Как вы думаете, прав тот ученый? 

    Я слышал про Маркса, который написал «Капитал», но что это за книга, не читал и не думал об этих вопросах.

    - Вы уверены, что такое время скоро настанет? И вы сами хотите помочь этому времени приблизиться?

    - Что же, Михаил Никанорович, вы верно угадали.

    - Ну а чем же можно способствовать приближению этого времени?

    - Я сам твердо не представляю, но думаю, что в первую очередь нужно, чтобы больше было людей, которые хотят приблизить это время, чтобы эти люди как-нибудь объединились, тогда и работать им для этого будет легче.

    - Федор Васильевич! Но ведь эти люди объединят свои усилия для того, чтобы отнять власть у хозяев, а это уже революция?!

    - А что ж, Михаил Никанорович, если чего сильно желаешь, разве тебя может испугать слово? Конечно, слово революция страшное, но только тем, кто капиталы нажил большие или близко к царю стоит, в высоком начальстве ходит или думает ходить. Ну а нам с вами, конторщику и слесарю, это слово что родное.

    - Федор Васильевич! Я понял  - вы революционер. Ну а почему вы сегодня так откровенны со мной? Ведь все-таки я офицер хотя и военного времени, но принимал присягу и обещал бороться со всеми врагами, внешними и внутренними.

    - Вы говорите, что я революционер! Если революционером называют человека, который хочет, чтобы не было такого положения, когда рабочий, крестьянин, труженик, так сказать, часто не имеет возможности не только одеть свою жену и детей, но даже накормить их. а в это время другие  - богатеи, купцы, фабриканты, помещики  - не знают, что им делать с деньгами, так их у них много, любовниц своих, слышал, в шампанском купают, то я революционер. Я хочу, чтобы рабочий и крестьянин, их жены и дети имели всегда кусок хлеба, были обуты и одеты. Вот вы, Михаил Никанорович, сами поете и знаете наверняка народную песню «Доля бедняка». 

    Я действительно помнил эту песню и пел ее.

    Эх ты, доля, эх ты, доля,

    доля бедняка.

    Тяжела ты, безотрадна,

    тяжела, горька.

    Не твою ли, бедняк, хату

    ветер пошатнул?

    С крыши ветхую солому

    разметал, раздул?

    Не твоя ль жена в лохмотьях

    ходит босиком?

    Не твои ли, бедняк, дети

    просят под окном?

    Эта песня  - про горькую долю крестьянина, но я помнил и другую  - про судьбу рабочего, примерно такую же песню, только не сказал об этом Голенцову. Вот ее начало:

    Шумят, гудят машины.

    Грохочут молота,

    Жизнь пасмурна рабочих,

    Тяжка и коротка.

    - Я думаю, что вы сами уже немного разобрались в том, кто у нас настоящий враг внутренний, а внешнего мы знаем. И вы теперь или немного погодя, но встанете на сторону трудовых людей и против хозяев. А кроме того, я ведь никакой агитации не вел, а преданно служил царю и отечеству. Вы сами это знаете, вместе в поиски ходили. И Георгии с медалями ведь задаром нашему брату не дают. Да вот и теперь я тяжело ранен, могу и калекой остаться и тоже за «престол и отечество». А потом...

    - Голенцов сделал паузу,  - доктор Габай о вас хорошо отзывался и сказал, что вам можно верить.

    - Как? Вы с Габаем вели такой же откровенный разговор?

    - Мы поровну были откровенны  - и я, и он.

    - Вы знали раньше друг друга?

    - Никогда не встречались. Только здесь, в лазарете. Он за мной ухаживал и днем и ночью и еще сестра милосердия Ниночка. Вот и разговаривали. Габай рассказал мне про своего папашу портного, у которого их, детей то есть, было семеро. Беднота, каких мало.

    Габай и учился-то на средства местной общины за свои способности. У нас с ним много думок одинаковых. Человек он знающий и решительный.