Первым моим делом было осмотреть камеру. Она представляла довольно широкую, хотя не длинную комнату, с полом и низким потолком, во времена оные выбеленным, но теперь страшно запыленным, так что он казался не белым, а серовато-желтым. Стены поразили меня своим оригинальным видом: на протяжении аршин двух от пола они были окрашены в черный цвет какой-то особой краской, не то обиты черными мохнатыми обоями, а выше они были столь обычного в казенных зданиях бледно-бланжевого цвета с узеньким красным бордюром под потолком. Когда я подошел к стене, то, к удивлению своему, убедился, что это была не краска и не обои, а просто плесень, насевшая таким густым слоем, что я уверился в этом, только ощупав стену руками. В углу налево от входа находилась массивная четырехугольная изразцовая печь, двумя сторонами выступавшая в камеру, а двумя совпадавшая со стеной. Она топилась из коридора. Окно было совершенно такого же вида и размера, как те, которые я видел в Третьем отделении. Сходство было так поразительно, что наводило невольно на мысль о близких отношениях, существующих между этими двумя учреждениями {Тем более что в двери было видно такое же четырехугольное отверстие, как и в камере III Отделения, но заделанное, и притом недавно. Это было заметно с первого взгляда; несомненно, что Иродово измышление имело целью в большой степени гарантировать невозможность сношений стражи с заключенными. Об этом говорили и совершенно свежие еловые бруски, которыми были обиты косяки и пороги двери, делая, таким образом, совершенно невозможным просунуть записку в щель между дверью и косяком или порогом.}. В окне был маленький, вершка в полтора шириной, жестяной вентилятор, забитый снаружи продырявленным жестяным листом, а в стене, выходящей в коридор, рядом с печью был другой вентилятор, изящный и широкий, из эмалированного железа с медными каемками. Диаметром он был не меньше четверти, и на нем было клеймо петербургского завода Сан-Галли. Мебель состояла из судна, кровати, стола и стула. Вся она была деревянная крашеная (стулья из равелина сюда были перевезены вместе с нами и стоят в ванной). На столе стояла маленькая и очень плохонькая жестяная лампочка, рядом с ней коробка шведских спичек и огромная кружка с водой в нее входил целый ковш. Я был еще столь наивен, что сначала при виде спичек подумал было, что их нужно припрятать на всякий случай, так как они, должно быть, оставлены жандармами по рассеянности, но на другой день убедился, что спички оставляют нарочно, чтоб заключенный сам зажигал лампу.
Когда я познакомился с порядками в Алексеевском равелине и с его служебным персоналом, то мне стала смешна мысль, что здесь могут что-нибудь забыть, чего-нибудь недоглядеть, что-нибудь пропустить по рассеянности или какому-либо другому свойству человеческой души, взамен которых у всех равелинских церберов была лишь "радость стараться".
Осмотрев камеру, я пошел к постели, накрытой очень ветхим изжелта-белым одеялом с красными полосками, очень старомодного рисунка. Это было, по-видимому, наследие давних лет, и, вероятно, оно помнило Бакунина или кого-нибудь из его современников. Постельное белье было довольно приличного вида: тонкое, полотняное, мало гармонировавшее с грубой дерюгой, которая была надета на мое тело. Рассматривая его, я нашел и на простыне, и на обеих наволочках клейма, которые разъяснили мне, куда я попал. Эти клейма имели вид прямоугольника, внутри которого были выставлены буквы "А. Р.", а ниже "1864" год водворения Судебных Уставов, припомнилось мне так же, как и пресловутая фраза: "Милость и правда да царствуют в судах", после изречения которой был возобновлен запас равелинского белья.
Вот тебе и "временно оставленный", вот тебе и Сибирь и все планы будущего, которыми ты себя тешил!
Это меня так взволновало, что я начал быстро ходить из угла в угол, чем, кажется, привел в смущение находившегося в коридоре унтера, так как он каждые две-три минуты заглядывал ко мне в стеклышко и, должно быть, совсем не отходил от двери. Я заметил это внимательное наблюдение, и мне стало очень неприятно чувствовать себя под назойливым глазом. Я решил лечь спать, чтобы успокоить своего ревнивого наблюдателя, да и к тому же пробило три часа и до утра оставалось еще долго. Спать мне не хотелось, но, когда я улегся в постель, на мягкий набитый шерстью матрац остаток былой роскоши, закутался с головой в одеяло, чтоб защититься от света лампы, то глаза начали слипаться, и через четверть часа я уже спал крепким сном.
Свободное копирование
