Ты, маменька, ты приласкай меня - 12

ЭПИМАХОВСКАЯ МЕЛЬНИЦА.

Словно я хлопнул в ладоши
И жду,
Пока послышится сонный отклик...
Жду
С досадливым нетерпением.

Мне всегда хотелось свистеть,
Лишь, бывало,
На ясное небо взгляну.
О, как весело
Я свистел.

 Исикава Такубоку.

Окончательную точку в нашей не сытой жизни поставила Эпимаховская мельница. Не знаю, откуда такое название. Какое-то время отец работал заведующим этой мельницей. И на лето мы с отцом уезжали жить туда. Была там и корова, то ли Маруська, то ли родители приобрели вторую корову. Эпимаховская мельница находилась километров пятнадцать от Юрьи. Ехать туда нужно было поездом до станции Мечкино, это на север от Юрьи, в сторону станции Мураши, один прогон. И еще идти пешком километра три.

Мурашинским поездом можно было доехать до остановки «Казармы», это следующая остановка после Мечкино. Тогда идти пешком было ближе. Котласский поезд на остановке «Казармы» не останавливался.

Интересная человеческая память, прошло уже более полвека, вроде бы забылось многое, но вот пишу, вспоминаю, и проявляется многое из эпимаховской жизни. Вообще-то мне повезло, я видел и жил на настоящей водяной мельнице, сейчас давно уже таких нет.

Плотина на реке Великая называлась «стлань», и была выполнена из еловых вершин (или молодых елей) и глины. Поперек реки укладывались (стлались) деревья комлями вверх по течению, и все это закреплялось землей, глиной. Вода проходила во многих местах такой стлани, в ее щелях, и падала водопадами вниз. Поэтому возле мельницы всегда был монотонный убаюкивающий гул. С одной стороны стлани были пристроены две деревянные стены, направляющие воду по деревянному лотку к мельничному колесу.

Помню мельничное колесо, огромное, метров пять в диаметре, с множеством деревянных лопастей. Однажды я пробрался к нему по скользкому лотку. Чтобы прочувствовать напор воды. Глубина ее была где-то мне по колено, а напор мне показался не большим. По крайней мере, я свободно ходил по лотку. За то, что я лазил под мельничное колесо (конечно, с выходной стороны, и когда мельница не работала), мне досталось от мельника. Добраться до жерновов, размалывающих зерна, мне не удалось, этот отсек всегда был на замке. Да и уж очень там на всем был толстый слой мучной пыли. И вообще вся мельница была этим покрыта.

Самым привлекательным в первые дни моей жизни на мельнице был выходной лоток. Из которого сыпалась мука. Не потому, что хотелось есть. Хлеба на мельнице пекли вдоволь. Просто это – притягивало, может быть, подсознательно, из-за длительного прошлого голодания. Когда мельница работала в режиме «обдирания» овса, из лотка сыпалась «ядрушка», это овсяные зерна без оболочек. Ядрушку мы ели с удовольствием. Только нельзя было есть много, можно было, из-за набухания зерна в животе, повредить желудок.

Мельница располагалась в живописном месте реки Великой. Правый берег – заливные луга и озера, а дальше – лес. Переходить туда от мельницы можно было по стлани. Левый – очень высокий, с промежуточной площадкой, на которой построен жилой дом, изба, относящаяся к мельнице. А на верху среди сосен – здания Верходворской сельской больницы. Километров пять от мельницы, по другую сторону от железнодорожной линии – село Верходворье, со своей церковью. Как-то получилось, что в этом селе я так и не побывал. В классе седьмом-восьмом одноклассники ездили в Верходворскую церковь на Пасху, на всю ночь, выпрашивать, а то и стащить, освященные в церкви куличи, яйца. Но меня мама не пускала на такое мероприятие.

Склон от больницы к реке – красноватого цвета, из-за красной глины. Помню, я любил намять глину в пластичный комок, шариками нанизывать ее на конец длинной березовый вицы, и сильным взмахом по инерции запускать шарики вдаль, на середину реки.

Кроме нас, на мельнице жила семья мельника, в которой было две дочери, примерно моего возраста. Все мы, дети, спали в сенях, где был устроен, для защиты о комаров, большой полог. Не помню, кто нам готовил еду, но хлеб пекла жена мельника. Какой вкусный это был хлеб! Такой хлеб пекли во всех наших деревнях. Он назывался – «ерушники», может быть – «ярушники», продолговатый, овальный, не толстый. Очень любила такой хлеб моя мама, и умела его печь сама. Из ржаной муки, но с добавлением то ли овсяной, то ли ячменной. И в русской печи. И хранился хлеб в ларях (большой деревянный ящик из толстых досок). Которые располагались в клети или в сенях (не отапливаемые помещения в избе). Такой хлеб, да с молоком – другой еды не нужно! Постепенно хлеб для деревень стали печь централизованно, и развозить его по деревенским магазинам. И уже никто не печет ерушники, а сейчас, я думаю, и мало кто знает, как их печь.

Все общество на мельнице верило в существование языческих представителей другого мира: русалок, домовых, леших и т. п. Да и как жить на мельнице и не верить, например, в русалок. Девочки, дочки мельника, с которыми мы спали под одним пологом, перед сном рассказывали истории, как русалки заманивали людей в реки, в омут, про домовых, про утопленников. После таких рассказов никто не хотел спать с краю, приходилось устанавливать очередность. А уж поздно вечером или ночью сходить к мельнице или на стлань – на это никто из нас не мог решиться, даже коллективно.

Однажды днем я пошел на рыбалку, на участок реки ниже мельницы. После омутов, намытых водопадными струями со стлани, река образовывала быстрины, где водились пескари. Берег пологий и песчаный, поросший ивами. И вдруг за ближайшей ивой я услышал жалобный тихий стон: «Ой…, ой…!» У меня, наверное, от ужаса поднялись волосы. Но сердце было молодое, и инфаркт не случился. А ноги быстрые, и меня как ветром сдуло от этих ив. Кто там стонал, может быть, из больницы кто пришел покупаться и полюбоваться рекой, и боль проявилась до стона. Может, любовью кто занимался в кустах. А может, русалки меня заманивали в реку. Но мелко там было, им до мельницы было бы меня нужно заманивать.

Больше в те кусты я никогда один не ходил. Вернее, был один раз, через несколько лет, мы с товарищами приехали в эти места на рыбалку, с ночевкой. И ночевали недалеко от этих кустов. Эпимаховской мельницы уже не существовало, стлань без присмотра и ремонта была прорвана водой, все кругом было разрушено.

Домой к маме с мельницы я ездил часто. Для этого нужно было пешком пройти до Мечкино, а там уже на поезд. Хотя несколько раз пешком я ходил и до самой Юрьи.

Большая часть пути до Мечкино проходила вдоль железнодорожной линии. Помню, постоянно тревожное состояние, когда я шел вдоль рельсов. Наверное, это был страх. Я чувствовал себя в каком-то другом заколдованном мире, наверное, в мире русалок, домовых, леших и т. п. Однажды на шпалах я увидел мертвую небольшую птицу, может быть, ее как-то сшиб поезд. Эту находку я воспринял как знак, что меня ожидают нехорошие события. Светило солнце, кругом высокие безмолвные деревья, и гудение в проводах линий связи – мир мне казался тревожно-сказочным. Наверное, мне было просто страшно, одинокий маленький путник. И всегда было для меня облегчением увидеть станционные строения. Или прохождение мимо меня поезда.

Однажды с мельницы в Мечкино мы шли с отцом. Конечно, с ним я ничего не боялся. Большую часть пути мы шли не по рельсам, а по тропиночке вдоль железой дороги. Как бы мне хотелось сейчас пройти по тому пути! Отец как-то подсвистывал губами, не устанавливая их в «трубочку». И казалось, что свистит кто-то другой, где-то в стороне. Но мне все равно не было страшно. Позднее так научился свистеть и я. И уже взрослым озадачивал своих детишек: «Кто же это свистит?». А тогда «гудели» несколько этажные провода около железнодорожной линии связи. Я обратил на это внимание отца. Он мне сказал, что нельзя стоять под проводами, электрическими силами может притянуть человека к проводам. У отца было хорошее настроение, и он шутил. Но с тех пор я все равно всегда с опаской смотрел на такие провода.

 РОДИТЕЛЬСКИЕ ПОДАРКИ.

С досадой
Мать окликнула меня,
Тогда лишь, наконец, заметил:
По чашке палочками
Я стучу.

 Исикава Такубоку.

Вспоминается мне еще одно событие, происшедшее примерно в те же годы. Собственно, год я знаю, это – 1947 год. Год послевоенного обмена денег. Отец со своим дружком Кибишевым провели одну операцию, может быть, немножко по тем временам незаконную. Работали они тогда в райпищепроме. В котором кустарными ручными способами изготавливали морс, пряники, булочки, колбасу. И, может быть, еще какие продукты. Это сохранилось в моей памяти потому, что помню ларечек при райпищепроме, в котором всегда можно было выпить сладкого морса, купить вкусных свежих пряников. Отец с Кибишевым купили где-то списанного коня, и решили из него сделать колбасу. И воспользовались для этого некоторым райпищепромовским оборудованием: котлом, мясорубкой и другим. Конечно, с разрешения начальства. Собственно, ничего незаконного здесь не было. Но тогда такие инициативы не приветствовались.

Тогда мы, может быть, впервые поели досыта колбасы. Колбаса предназначалась в основном для продажи. И у моих родителей появилось, может быть, тоже впервые, какое-то количество лишних денег. Но, как назло, как раз в это время и случился сталинский денежный обмен. Менялась определенная для каждого человека сумма денег, и ни копейки больше. Смысл обмена, как я понимаю, это нанести финансовый удар по нажившимся за войну спекулянтам. Лишние деньги нужно было срочно сбывать, а что купишь, дельного, в том числе одежды, в магазинах ничего не было. И отец купил мне детскую гармошку, обыкновенную детскую гармошку, с несколькими клавишами. Может быть, это была первая моя игрушка, купленная в магазине. Может быть, родители еще что-то покупали, но я помню - только гармошку. По-моему, у отца часть денег от проданной колбасы и пропала.

В честь покупки отец выпил немного вина, и с шумом, с музыкой, пришел домой. А я в это время сидел на полатях. Чтобы не упасть, по краю полатей были закреплены несколько брусков, мама их называла – «поворинками», тоже мамино, да и вятское слово. Расстояние между брусками было такое, что голову можно было просунуть, только повернув ее. Так я и сделал, чтобы посмотреть, на чем играет отец. И когда понял, что эта гармошка - детская, и для меня, мне захотелось скорее слезть с полатей. Но в спешке, а потом и в панике, я забыл, что голову нужно повернуть. И никак не мог освободиться от поворинок. И заревел от обиды и страха благим матом. Стыдно, ведь большой уже был! Конечно, родители мне пришли на помощь.

Не все конское мясо было израсходовано на колбасу, какую-то часть, может быть, внутренности, мы съели в натуральном виде. Помню, вернулся я однажды с лыжной прогулки, ездили в деревню Патюничи. Уж очень там хорошая гора для катания, только ездить далеко. Поэтому ездили туда обычно на целый день. Вот и в тот раз вернулся я под вечер, есть – умираю, как хочу! А мама сварила суп из конины, жирный! Жир задерживал пар из тарелки, и я думал, что суп – не очень горячий. А в тарелке почти кипяток, а с учетом жира – может быть, и горячее. И вот такую еду, очень проголодавшись, я и плеснул себе в рот. Сознание, по-моему, я не потерял, хотя и был близок к этому. Весь рот я ошпарил. Аппетит сразу пропал, да и с неделю нельзя мне было есть, во рту все болело. Мама горевала, что не успела предупредить меня. И мазала мне рот гусиным жиром. Да разве можно все предусмотреть.

Говоря о родительском подарке, о детской гармошке, хочется вспомнить еще о двух подарках. Когда мне было лет двенадцать, родители купили взрослый велосипед. Тогда это была большая редкость, и дорогая покупка. Но покупка оказалась не очень удачной, велосипед, по-моему, Харьковского завода, был очень большой, тяжелый. Да вдобавок, когда отец с мамой ездили на нем на покос, они упали и погнули руль. Который, хотя и был выпрямлен, но след изгиба остался. И когда представилась возможность купить мне велосипед Горьковского завода, который был и меньше, и легче, первый велосипед продали. Кстати, Анне Фроловне из деревни Казаковы. Но некоторое время с велосипедом мне не везло. Мы столкнулись на велосипедах с одной девочкой, и на моем переднем колесе образовалась основательная «восьмерка». Помогал мне чинить Валера Дмитриев. Но ничего у нас не получалось, ездить можно было, но езда с виляющим колесом не радовала. И пришлось маме покупать в Кирове новое колесо.

В последующем велосипед всегда меня радовал. Мальчишки завидовали мне, но я вроде не жадничал. Может, немного и жадничал. Еще был велосипед у Валеры Дмитриева. И на наших велосипедах научились кататься все мальчишки нашего дома и двора. Летом мы с Валерой Дмитриевым и не ходили пешком, и в магазин, и в лески-огородцы, и на пляж, и даже в лес – всегда на велосипедах. Однажды поехали за малиной в лес, очень далеко, километров за двадцать. Поставили наш транспорт в кусты, и собирали малину рядом. Да так и ушли от заветного места. Вырубка большая, кусты все одинаковые – потеряли мы велосипеды. Долго искали, и нашли, никто велосипеды не тронул.

И еще подарок – это баян. Родители помнили мое желание научиться играть на каком-нибудь музыкальном инструменте. И гитару с балалайкой, которые, хоть и мало, но я освоил с помощью Александра Калинина. И вот, когда я окончил институт и приехал домой, однажды чувствую, слышу, шепчутся родители между собой. А потом неожиданно уехал в Киров отец. Сообразил я, что решили они мне подарок сделать, в честь окончания института. И действительно, привозит вечером отец баян из Кирова. Но вошел он в избу не как в детстве с детской гармошкой, а как-то тихо, наверно, торжественно. Спасибо родителям, отцу, это его затея с подарком, да его в основном и деньги. Но…не освоил я по-настоящему этот инструмент. Одно время играл уже с десяток любимых песен, по самоучителю. Но когда родились мои дети, жили мы тогда в «коммуналке», как-то развел я меха по-молодецки, пусть, думаю, развивается у детей музыкальный слух. А они обе, Катя и Надя, такой рев подняли, малы еще были, нужно мне было осторожно играть. Жена и выпроводила меня на коммунальную кухню. А там – соседям разве понравиться. Так, без регулярной практики, разучился я и тому, что умел. Сейчас стоит баян в моей комнате, берегу я его. Может внуки – мальчики будут, они полюбят баян. Да и девочка может научиться, всегда вспоминаю Эмму Лопатину, которая играла нам на школьных вечерах.

Вспоминая здесь про отца, хочется еще поговорить о нем. О том, что очень запомнилось. Однажды зимой, на санях, везли мы сено. Может быть, тоже с Эпимаховской мельницы, помнится, дорога была в той стороне. Еще помнится, чудесный морозный солнечный день. Везли сено на школьной лошади, уже старенькой, да и не очень крепкой, вряд ли в школе хорошо ее кормили. Ехали редким леском в гору. И вдруг навстречу вскачь санная повозка, красивый сильный конь, ладные сани и спящий мужик в тулупе. Конечно, не правит лошадью, очевидно, пьяный. Ясно, какое-то начальство, потом оказалось, отец узнал – председатель одного колхоза. Конь под горку не может быстро остановиться, дорога зимняя, в одну колею, свернуть некуда, и врезается в наш воз. Упряжи повозок сцепились, наша лошадка упала, короче – аварийная ситуация. Мужик в повозке и не проснулся, вот до чего пьян. Отец с трудом развел лошадей, по снегу провел встречную повозку, надавал тумаков пьяному (который замычал при этом), понукнул коня, и тот понесся дальше. Мороз и солнце все так же сияли! А мы на своей лошадке, не спеша, поехали дальше. Я высказал отцу опасение, что уехавший конь, без управления, заедет, куда не надо, и там замерзнут вместе с человеком. Но отец меня успокоил, что едут они домой, и конь всегда найдет дорогу в свою конюшню. А там встретят и распрягут коня.

 ДОРОГА ДОМОЙ, В ЮРЬЮ

Так давно не случалось
На поезде ехать.
Вот еду – и кажется мне:
Возвращаюсь в мой край
Любимый.

Я ехал в поезде далеко…
И вдруг на станции
Среди полей
Родной и милый
Запах летних трав.

Как сердцу мил
Родной деревни говор!
На станции хожу лишь для того,
Чтобы в толпе
Его услышать.

 Исикава Такубоку.

Хочется мне рассказать о поселке, в котором прошло мое детство, о моей Юрье. Конечно, ничего особенного в моем поселке нет, тысячи таких в нашей стране. Но иной раз и в родной матери ничего особенного нет, со слов посторонних людей, а то и пьяница попадется, бывает и такое, но любим мать мы от этого не меньше, а то и больше, и все равно она самая лучшая. За свою жизнь мне пришлось много ездить в командировки. И часто, стоя у окна вагона, и проезжая какой либо населенный пункт, я мысленно проводил параллель между ним и моей Юрьей. Я представлял, что незнакомые мне люди здесь рождались, ходили в детский садик и в школу, знали здесь каждый уголочек, и какие-то уголочки для них были любимые, взрослели здесь и уезжали вот с этого вокзала навсегда. Но всегда помнили свою родину. А кто-то, может быть самые мудрые, оставались здесь или возвращались, и вряд ли они были менее счастливые, чем те, которые остались на чужой стороне. Когда меня мучила бессонница, о которой я уже говорил, в качестве приятных успокаивающих воспоминаний я представлял, как я приезжаю в Юрью на каникулы или в отпуск.

Часто это – моя первая поездка домой на каникулы после первой зимней сессии. Поездка с самого ее начала. Дорога дальняя, трое суток только в один конец, а велики ли каникулы! Два экзамена сумел сдать досрочно, и какая радость – по всем предметам отличные оценки. На повышенную стипендию! Короткие сборы, прощание с друзьями, в руках маленький, модный тогда, чемоданчик, «балеринка» (может быть, «балетка», не помню уже), и на вокзал. Длинная очередь в кассы, при подходе к окошечку объявили посадку на нужный мне московский поезд. Билет мне до Юрьи, моей родной станции, пересадка в Москве и в Кирове. Кассир не может найти в своих справочниках мою Юрью, очередь шумит. «Давайте до Кирова!» - принимаю я быстрое решение, иначе следующего поезда ждать несколько часов. Прикидываю быстренько, сколько у меня осталось денег, - совсем ничего. Но поезд идет через Рузаевку, там живет моя бывшая соседка и первая любовь Нелли Просвирнина. Нелли моложе меня на один год, и сейчас еще учиться в школе. Быстренько даю телеграмму, поезд в Рузаевку приходит ночью, но так хочется встретиться! К сожалению, денежек у меня осталось совсем ничего, но какая-то смутная в душе надежда, что сумею попросить денег в Рузаевке.

Конечно, поездка моя в общем вагоне, хорошо, если займешь плацкартную полку, хуже, если верхнюю багажную, и уже совсем плохо, если едешь сидя. Но сидя – это редко, как-то всегда, хоть и не сразу, доставалась полка.

Когда я думаю о своих недостатках, один из них – неумение радоваться. Так как-то и прошла моя встреча в Рузаевке. С другой стороны – ночь, холод, Нелли пришла с отцом (который, конечно, не мешал нашей встрече), какое-то физическое и душевное напряжение, очень я был собой недоволен от этой встречи. А может быть, за прошедшие два года разлуки ушла непосредственность отношений, оба повзрослели, и за короткое время остановки не сумели перешагнуть барьер отчуждения. И очень целомудренными были в наше то время отношения между парнем и девушкой. Чтобы осмелиться свободно пожать руку, обнять, а то и поцеловать. Вот такие печальные мысли долго не давали мне уснуть после Рузаевки, даже под ночной стук вагонных колес. Больше я не встречался с Нелли Просвирниной, никогда.

Вдобавок ко всему остался без денег совсем: попросить у Нелли и ее отца – духу не хватило. Билет есть до Кирова, в те времена всяких комиссионных, страховых и других сборов не брали в железнодорожных кассах, так что доехать до Кирова – я доеду. Как ехать от Кирова до Юрьи, до дома – будем думать позднее. Но придется пару дней поголодать. То, что оказался без денег – это не моя промашка. В основном все мои сокурсники жили, учились на стипендию, да сколько из дома вышлют. А из дома много не высылали, хоть после войны прошло уже десять с небольшим лет – люди в основном еще жили бедновато. Мама выслала мне на дорогу деньги, да не успел я их получить, так как сдал экзамены досрочно. Занять у местных товарищей, у куйбышевских, – как-то было стыдно. Домой еду, можно и поголодать. А, скорей всего, я и не думал обо всем этом. Потому что в голове было только одно: скорее домой, на родную Вятскую землю, в родную Юрью, в любимый теплый наш дом, к маме, к родителям. И конечно, в школу, к любимым учителям и одноклассникам.

Подъезжаем к Москве, в купе попутчики собирают свои вещи, и одиноко на столике лежит забытый или не нужный батон. В голове мысль: как все уйдут, заберу батон. Но молодой солдатик, тоже, наверное, едущий без денег, опередил меня, забрал батон. Надо бы сказать: «Друг, давай пополам!». Но не хватило смелости.

В Москве я – в первый раз. Поступать в институт, полгода назад, я выбрал другой, неудачный по времени в пути вариант. Поездом от Кирова до Горького, а там пароходом по Волге до Куйбышева, т. е. не через Москву. С Казанского вокзала на Ярославский вокзал – рядом. Закомпостировал билет, в оставшееся время съездил на Красную площадь, сходил в Мавзолей, почтил память наших тогда вождей Ленина и Сталина, посмотрел многие станции метро.

До Кирова доехал благополучно. В душе только радость. За окном поезда – родные для души хвойные леса, которые я давно уже не видел. Еду домой, по этому пути – впервые, все интересно. Вот уже знакомые названия станций, Котельнич, Лянгасово, и, наконец, Киров.

За всю мою жизнь, а после окончания школы я не жил постоянно в своем родном крае, приезд в Киров для меня всегда большое радостное событие. Я всегда внутренне и внешне преображаюсь. Мне кажется, что плечи мои распрямляются, грудь дышит глубже, ноги тверже стоят на родной земле. Сердце бьется радостно. Я выхожу на привокзальную площадь, и выкуриваю сладостную сигарету. Я люблю Киров, бывшую раньше Вятку. Не за красоту города, внешне он мало чем отличается от других многих городов. Разве что река Вятка красиво огибает город полукругом с севера и востока. Да земля здесь красноватого цвета из-за глинистых почв. Как на Эпимаховской мельнице. А люблю я Киров за то, что отсюда недалеко моя родина, за душевную красоту моих земляков, за их доброжелательность и готовность помочь в любой просьбе. Здесь тебя не обидят зазря грубым словом, здесь добрые люди.

Еще я люблю слушать мой родной вятский говор. Мягкий, певучий, немножко окающий, и когда тянутся окончания некоторых слов. По работе мне часто приходилось звонить в Киров, в Кирово-Чепецк. Обычно трубку брали или на коммутаторе, или секретари, как правило, девушки. «Девушка, миленькая, я ваш земляк, из Юрьи родом, поговорите со мной еще немножко, мне так это радостно!» - хотелось мне попросить иной раз девушку на другом конце телефонного провода. Если на моем жизненном пути встречались вятские люди, я безошибочно узнавал своих земляков по их говору. За годы городской жизни в чужих российских краях я разучился говорить по-вятски. Хотя внимательные люди часто замечали мой «акцент». Но по приезду в отпуск в родные края я сразу же начинал говорить «по-вятски», получая при этом огромное удовольствие. «Мама…а, сено корове-то накосили ли и?» - так примерно начинал я говорить.

В Кирове для меня значимыми были два вокзала. Один – Киров Котласский. Мои земляки юрьянцы, приезжая только в Киров, выходили обычно на этой станции, на этом вокзале. Досюда и билет дешевле, и до центра и основных магазинов – ближе. А кому нужно было ехать дальше и делать пересадку, брали билет до Кирова Центрального. Но мне кажется, что в первоначальном варианте, в прошлом, основным был Киров Котласский, через этот вокзал проходили и северные (со стороны Котласа) и Московско-восточные поезда. И этот вокзал был построен основательно, большой, кирпичный, красивый. Центральный вокзал был деревянный, неказистый. Я и не очень помню, как он выглядел, потому что был в нем всего несколько раз. Вскоре его снесли и построили новый, современный. Но все равно Киров Котласский вокзал я люблю больше, он как-то для меня был роднее, уютнее, теплее.

Приехал я на вокзал Киров Центральный. Как теперь добираться до Юрьи, денег на билет нет! Решил городским транспортом перебраться на вокзал Киров Котласский, там больше выходят юрьянские жители, вдруг да встречу знакомых. Так и сделал. К моей радости, встретил Валика Симонова, моего школьного знакомого, учился он в школе на год меня старше. Выручить меня он смог только пятью рублями, потому что ехал на зимнюю сессию, учился в техникуме заочно, с деньгами у него самого было в «обрез». На эти пять рублей мне бы было лучше купить хлеба или батон. Но так хотелось есть, что искать булочную, которой рядом не оказалось, у меня не было сил. И я купил триста граммов пряников, самых дешевых. И осталось у меня только два рубля, на билет до ближайшей станции Матанцы. Чтобы только проводник пустил в вагон. А дальше, я решил, поеду без билета, авось повезет, не будет контролеров, да и выхода другого не было. Поезд – вечером, на вокзале тепло и уютно. Билет купил сразу же, чтобы не проесть оставшиеся деньги.

Мой поезд состоял из «дачных» вагонов. От современных вагонов и вагонов дальнего следования той поры мне запомнились следующие отличия. Конечно, меньшими размерами и вместимостью. При закрытых входных дверях снаружи оставались свободными несколько ступенек лестницы, что было удобно безбилетникам: на ступеньках можно было сидеть, но зимой можно было быстренько замерзнуть, если входная дверь закрыта. Еще мне запомнилось, что откидные полки крепились металлическими растяжками, которые при откинутых полках висели свободно, и при движении вагона ритмично постукивали о стенки вагона. Мне нравились эти мерные успокаивающие звуки.

Проехали Матанцы, и вдруг – контролеры! Всегда считаю, что у меня плохая реакция, а здесь принимаю быстрое решение. Свой чемоданчик «балеринку» быстро на полку, сам – в противоположный от контролеров тамбур, дверь не заперта, выскакиваю на ступеньки лестницы. Студеный ветер движения, сугробы, лес, все бело и темно уже, страшновато, свалюсь и не выбраться мне из этих сугробов. Притаился, вцепился в поручни, и только одно меня волнует – как бы кто не запер дверь. Но все окончилось хорошо, контролеры прошли, не проверяя безбилетников на подножках. Да и кто в это студеное время здесь будет прятаться, другое дело – летом. Но в душе я уверен и сейчас, что контролеры поняли бы меня, вошли бы в мое положение, парень полгода не был дома, не видел маму, и тут такое случилось. Но стыдно было бы объяснять, оправдываться, и я выбрал не праведный путь.

Дальнейший путь прошел без приключений. Этот путь за свою жизнь я проделал, может быть, до сотни раз. Позднее появилось автобусное сообщение, которое мне было больше по душе. Но любил я ездить и поездом. Время в пути – примерно два часа. Раньше пригородный поезд ходил быстрее, потому что было меньше остановок. Потом появились дачные участки, а с ними и новые остановки. Но для меня эти два часа тянулись всегда бесконечно, так хотелось домой. За окном знакомые станции. После Матанцев мост через Вятку, и сразу же Гирсово. Это относительно крупная станция, здесь асфальтный завод, и всегда какой-то промышленный запах. Затем Медянка – «пять минут стоянка». Моя мама училась в Кирове в педучилище, и ее мать, моя бабушка Таня, Татьяна Фроловна, периодически навещала дочь и возила ей продукты. Из хутора Артющичи, родины моей мамы, до железной дороги было два, примерно равноценные, пути: через Юрью или через Медянку. Бабушке Тане больше нравился путь через Медянку.

За окном уже ночь, в Вятском крае зимой темнеет рано. Слушаю неторопливый монотонный разговор соседей по вагону. А в голове, или в душе, образы встречи с мамой, с родными. Которые перемежаются с другими воспоминаниями.

Первый раз в Киров, да и вообще на поезде, я ездил с отцом, где-то сразу после войны. По каким-то делам отцу понадобилась эта поездка, в Киров, и я упросил его взять и меня. Пассажирских вагонов тогда не хватало. Может быть, их было несколько на состав, я не помню. Мы ехали в товарном вагоне, в теплушке. Но в вагоне окна были или, может быть, дверь была открыта. Время летнее, взрослые уступили мне место у окна. Мне все казалось, что возле железной дороги дремучие леса, и я обязательно увижу медведя или волка. Еще я все надоедал отцу, восхищаясь, какие тонкие и длинные попадались молодые березки. Такие березки мы, ребятня, использовали удилищами для рыбалки. Крючки рыболовные мы выменивали на макулатуру во вторсырье, лески плели из волоса конского хвоста, поплавки – из сосновой коры, а грузила выискивали на стрельбище. Эта первая моя поездка по железной дороге, случилась, может быть, еще до школы. Помню, отец все дремал сидя, качая головой. А мне было все интересно, и я думал: чего это он все спит, ведь проспит все.

А во второй раз я поехал с мамой, после третьего класса, мама взяла меня в Киров в качестве поощрения за хорошую учебу. Но маме нужно было идти на городскую барахолку, там можно было купить, и дешевле, одежду, нас, троих детей, нужно было одевать, в магазинах с промышленными товарами были проблемы. А чтобы я ей не мешал, барахолка была далеко от вокзала, мама решила меня оставить в передвижном зверинце. И я согласился. Но как только мама ушла, меня охватила паника. «Мама ушла и больше не придет, меня бросила!» - такая вот мысль возникла в моей голове. Может же такое придти ребенку в голову! Наверное, я не плакал, потому что помню, взрослые не предлагали мне помощи. Но я не смотрел и зверей, я простоял несколько часов у входа в зверинец, пока не пришла мама. Не помню, ругала ли мама меня за такое глупое поведение, наверное, не ругала.

После Медянки – разъезд Чащинское. Уже пошли знакомые места. Каждый год где-то с шестого класса школьников осенью посылали на уборку колхозного картофеля. Ученики шестых и седьмых классов обычно направлялись в ближайшие колхозы, чтобы ночевать дома. Для учителей самым беспокойным было, если картофельное поле возле железной дороги. Потому что за всеми не уследишь, а у мальчишек большим шиком было не ходить пешком на поле или с поля, а спрыгивать или цепляться за товарные поезда. Вот и возле Чащинского были участки с подъемами, когда поезд идет медленно, и можно спрыгивать или зацепляться за площадку товарного вагона проходящего поезда. Раньше некоторые вагоны делались с переходными площадками, а последний вагон в товарном составе всегда был с такой площадкой, на которой было положено находиться кондуктору. В последующем должность кондуктора товарного состава ликвидировали, а постепенно исчезли и вагоны с переходными площадками. Когда-то и мой класс копал картошку возле Чащинского. И мы тоже ездили на товарных поездах. В какой-то год, правда, зимой, и по личной надобности, один мальчик, Вовка Макаров, не сумел запрыгнуть на ходу на товарный поезд, и погиб. Но это не остановило смельчаков, мальчишки не хотели пешком ходить на колхозные поля.

Последняя остановка поезда перед Юрьей – Высоково. Кроме разъездов, с возможностью пропускать встречные составы, были просто остановки на нашей одноколейной линии, возле больших деревень. Такая и была остановка Высоково, или, по железнодорожной терминологии, она называлась «сорок седьмой километр». Деревня расположена на горе, откуда пологий склон тянулся к железной дороге. Помню, мы с сестрой бежали по этому склону, возвращаясь с покоса, с Шурского. Впереди нас бежали, длинные уже, наши тени. Мы опаздывали на «пассажирку», такой же поезд, каким сейчас еду я, только это было летом. В тот летний вечер мы с сестрой прошли уже более десяти километров. А перед этим работали целый день на покосе, одни, без взрослых, без мамы. И еще идти шесть километров, если не успеем на поезд. Не было у нас часов, да и устали мы, не успевали. Гудок поезда мы услышали, когда он еще отправлялся с Чащинского. Но не успели мы, хотя и бежали, торопились. Я успел заскочить на площадку последнего вагона. А сестра бежала по насыпи, и не было у нее сил догнать поезд. А он все набирал и набирал ход. Наверное, машинист не видел нас, а то сбавил бы ход. А может, и видел, но не сбавил. Сестра упала и сдалась, пришлось спрыгивать с поезда и мне. До сих пор помню горькие слезы сестры. Если бы мы успели, то через десять минут были бы дома. А сейчас, уставшим, идти еще два часа. Долго мы лежали и успокаивались в траве, и уже в сумерках двинулись в путь. Где-то к концу пути нас встретила мама, у которой заболела о нас душа.

В воспоминаниях часто кажутся важными и щемят сердце отдельные эпизоды прожитой жизни, и иной раз и не поймешь, почему это запомнилось, и это легло на сердце. Часто, и, как правило, без начальных и последующих подробностей этого эпизода. Вот и это запомнилось, как мы упустили «пассажирку». Конечно, можно было закончить работу на покосе и раньше. Но тогда мы не скопнили бы все сено. И оно могло сгнить, если вдруг случится дождь. Мы с сестрой еще на деревне услышали гудок паровоза, скорей всего, с Чащинского. Поняли, что не успеваем, но так хочется успеть! Бежим со всех сил с горы, впереди нас длинные тени, потому что июнь или начало июля, время почти белых ночей, солнце низко над горизонтом, поэтому и длинные тени. Поезд весело показывается из-за лесного поворота, красивые зеленые вагончики. Но мы на поезд не успели!

Или часто вспоминается и почему-то вызывает слезы, может быть старческие уже, то, как я уезжал поступать в институт. Парень-то я по сути – деревенский. Кроме своей родной Юрьи, да несколько раз – Кирова, и не ездил никуда. Школьные такие счастливые годы кончились. В последний день перед отъездом все родные решили сходить в лес, то ли за грибами, то ли за ягодами. А скорей всего просто сводить меня попрощаться с лесом. Уже не помню, в какое место наших лесов ходили мы. Разбрелись по лесу, аукаемся. И до сих пор так живо помню, оказался я один возле красивой старой раскидистой ели, посередине лесной полянки. С одной стороны мох, вдавливается чуть не по колено. С другой, подальше, - черничник. Сел я в мох, и так печально мне вдруг стало, завтра уезжаю, все дорогое останется здесь. И поступлю ли в институт! И стыдно возвращаться, если не поступлю!

Но все случилось хорошо. Уже через месяц, студентом первого курса, вместе с новыми товарищами мы были посланы в колхоз на уборку урожая. Как обычно в нашей стране в то время. Такой уютный небольшой колхоз в Куйбышевской области. Все мне там нравилось, и работа, и новые друзья, и внутренняя удовлетворенность своим новым социальным положением. Только вот на всю деревню там росли у околицы несколько вязов. И к этим вязам я ходил по вечерам, когда мне хотелось погрустить и побыть одному. И там вспоминал ту ель с мхом и черничником. И, конечно, Юрью, и маму.

Вот пишу свои воспоминания, перечитываю написанное. И кажется иногда, что пишет слабый духом, сентиментальный безвольный человек. Сентиментальный – может быть! Может быть, и слабый, и безвольный, но думаю, это не так. Поставил себе тогда задачу на ближайшие годы – и выполнил ее. Поступил в престижный, тогда, авиационный институт, приемные экзамены сдал все на пятерки, и учился в институте хорошо, и вел себя достойно. Но вот общая стратегия жизни, с учетом общепринятых в ту пору социальных ценностей, выбрана была, я думаю, не верно. Ведь тогда начали разрушаться российские деревни, а молодежь стремилась любыми способами уехать в город, в город! Деревня жила бедно. Если мы, в районном центре, жили уже сносно, и на столе часто бывало и мясо, то в деревне, когда приедешь в гости к родственникам, на столе часто все еще только хлеб да квас. Конечно, деревня уже не голодала, но трудодни часто все еще оставались пустыми палочками, а личное хозяйство облагалось натуральным налогом. Держишь корову – сдавай молоко, держишь овец – сдавай шерсть и т. п. Поэтому специальности, связанные с сельским хозяйством, не ценились. Я вполне допускаю, что получил бы в жизни больше радости и счастья, если бы имел специальность, связанную не только с городской, но и с сельской жизнью. Это и медицина, и педагогика, и экономика, и механизация сельского хозяйства. Но те трудности, которые видели и чувствовали наши родители в крестьянской жизни при сталинском отношении к сельскому хозяйству, сформировали в них бесспорное желание направить детей своих жить только в город.

Сейчас вызывает только улыбку, как я выбирал институт. В нашей школе работал старый заслуженный учитель Петр Михайлович Устюжанинов. На вечерах встречи со студентами – выпускниками нашей школы, которые проводились у нас ежегодно зимой, когда приезжали студенты на зимние каникулы, он всегда выступал с приветственной речью, которую любили мы слушать. Обычно он перечислял фамилии выпускников, с которых должно брать пример: «Брязгин Анатолий – Горьковский институт железнодорожного транспорта, Мансуров Анатолий – Уральский политехнический институт, Рэм Баранцев – Ленинградский государственный университет и т. д.». Не было здесь ни сельскохозяйственных институтов, ни медицинских, ни педагогических, хотя юрьянская молодежь поступала и туда. «Куда же мне поступать?» - размышлял я. «Попробую в такой институт, чтобы Петр Михайлович обязательно не забыл назвать мою фамилию в своем приветствии. Вот в авиационном институте никто не учится из наших выпускников, туда и буду поступать!» Конечно, стыдно об этом вспоминать, сам должен был думать, но так было. Конечно, были и серьезные причины для выбора специальности, но сейчас, к старости, они забылись. А вот это тщеславие – запомнилось.