автори

1427
 

записи

194041
Регистрация Забравена парола?
Memuarist » Members » felix2004 » Ты, маменька, ты приласкай меня - 11

Ты, маменька, ты приласкай меня - 11

24.09.1955
Юрья, Кировская, Россия

 ГОЛОД ПОСТЕПЕННО УХОДИТ

Сверчок звенит в траве.
Сижу один
На камне придорожном.
Смеясь и плача,
Сам с собою говорю.

Густой травой поросли
Развалины замка Кудзуката.
Я лег на траву
И на небо глядел…
И небо меня унесло.

 Исикава Такубоку.

С отцом постепенно жизнь наша, я имею в виду питание, стала налаживаться. Выполнение маминой мечты – купить корову, сразу нам было не по средствам. И мама стала увеличивать количество наших коз, оставляя родившихся козлят. И в какой-то год всех коз родители обменяли на одну корову.

Может быть, были промежуточные по времени, коровы, но всем нам, в семье, больше запомнилась и всех больше мы любили корову Маруську. Вообще-то эта пестрая, красно-белая корова, была для жизни очень неудобная: она не давала никому, кроме мамы, доиться. И подоить ее, если мама куда уезжала, была целая проблема. Так лягнет по подойнику, что он летит, разливая надоенное, в угол хлева. Отсутствие мамы чаще всего было связано с сенокосом, для той же Маруськи. Да еще мама несколько раз ездила на учительские курсы повышения квалификации. Обычно мама просила подоить соседей, если отец тоже был на сенокосе. Мужчина подгибал и держал одну переднюю ногу на весу, а другой человек, обычно женщина, доила. Корова стояла как бы на трех ногах, и лягаться ей было затруднительно. Но и в этом случае она иной раз «исхитрялась» ударить по подойнику.

В остальном корова всем была хороша, и дом, и порядок хорошо знала, и в стаде была одним из лидеров, и молоко хорошо доила. Поэтому мы держали ее очень длительное время. Но терпение и у мамы кончилось, и родители решили заводить другую корову. А Маруську сдавать в заготскот, на мясо. Всей семьей мы очень переживали, нам было жалко Маруську. После сбора партии коров их перегоняли в Киров, на мясокомбинат. Мама узнала время, и мы, дети, пошли на Кировский тракт, чтобы попрощаться с Маруськой. Мама не ходила, для нее это было слишком тяжело. Помню тоскливое мычание нашей коровы. Вот животное, а чувствовала свою беду. Но как нам было быть! Мой дед Петр Данилович очень любил животных, и не мог даже курице отрубить голову. Мама наследовала эту черту характера деда, его любовь к животным она как-то связала с тем, что он умер не своей смертью. И для себя мама ожидала такой же судьбы, умереть не своей смертью. Меня это заявление очень пугало, я боялся за маму.

Мама никогда не оставалась дома, когда отец осенью, по заморозкам, резал поросенка. Чтобы не слышать предсмертного визга, она уходила на другой конец Юрьи, к знакомым, или просто гуляла. И возвращалась только тогда, когда отец заканчивал свое дело.

Приятными, волнующими для меня всегда были воспоминания о сенокосах. Но это не значит, что я любил этот труд в детстве. Потому что очень он тяжелый. Наверное, когда дело сделано, сено сложено в стог, и мамины заботы уменьшились, легко на душе становилось и у меня. И эта радость запомнилась. Технология сенокоса обычно состояла из двух этапов. Вначале отец с матерью ходили косить сено, мы оставались дома одни. У мамы, учительницы, летом был длительный отпуск, а у отца он короткий, да и не всегда давали летом. Поэтому сушить и метать сено в стог часто приходилось без отца, это второй этап. Или отец отпрашивался на работе и приходил к вечеру, чтобы помочь метать сено. Вставать нужно было очень рано, идти пешком далеко, пятнадцать-двадцать километров, да и работать целый день.

Бывали случаи, когда мы уже шли на сенокос, и вдруг собиралась гроза, дождь. Сушить сено было уже нельзя, с полпути возвращались домой. Для мамы это было целое горе, и день пропадал зря, и скошенная трава могла сгнить. К стыду своему, разделяя в душе мамино горе, одновременно появлялась радость, что тяжелая работа откладывается, что можно будет с мальчишками сходить на реку, на рыбалку, или развлечься по другому. Оправданием здесь только было то, что дождь начинался не по моему желанию. Хотя откровенно, в душе закрадывалось иногда желание дождя. Не знаю, чувствовала ли мама мое предательство. На следующий день мы опять собирались на сенокос, если дождь был летний, не затяжной.

Получить место для сенокоса было трудно, государство не приветствовало держание частного скота. Колхозные покосы категорически запрещалось сдавать в аренду. Для частных лиц покосные угодья выделяло лесничество, а в лесу какие угодья!

Помню один покос, в деревне Сухоногово, который принес нам много переживаний. Отец как-то договорился с колхозным бригадиром, и тот разрешил нам покосить на дальнем лесном колхозном покосе, который колхоз не всегда успевал скашивать. И родителями сено было заготовлено. Мы, дети, в том покосе не участвовали, потому что это очень далеко.

Но местные колхозники задумали против нас, я думаю, очень не честную интригу. Конечно, мы нарушили закон, но по человечески нас можно было понять. Каждый хозяин, держащий скот, сам решал проблему покоса, у кого как получалось. Поддержки у государства не было. А в сельской местности прожить без молока – очень трудно, корова и поила, и кормила семью. Да еще и государству сдавали молоком госналог, за то, что держишь корову. Помню, каждое утро носил я в бидончике молоко сдавать на маслозавод.

Колхозники не высказывали нам претензию, когда родители заготавливали сено. Не увезли его, когда оно было заготовлено. Они дождались, когда отец, уже по заморозкам, нанял машину, погрузил сено, вот тогда колхозники перекрыли дорогу и заставили везти сено на ферму. И разгрузить там сено. В результате всего этого наша Маруська осталась в зиму без корма, его пришлось покупать, искать и занимать деньги. Помню, солдатик-шофер, чей студебеккер (мощная американская машина, каких в стране было много после войны) ездил за сеном, долго ходил к отцу, требуя платы за рейс, а отец не мог с ним расплатиться.

Для большинства сенокосов, в которых мне пришлось участвовать, в моей памяти запомнились лишь отдельные их фрагменты. Потому что были они разовые, только в одно лето.

Вот Замежницкий покос, запомнился обратный путь домой. Уже очень поздно, ночь, но не темно. Потому что почти белые ночи – короткие, светлые. Между деревнями Верески к Шуре дорога идет с возвышенности вниз в ложбину, к мосту, где течет речушка, тоже Шура. Вся ложбина заполнена туманом, белым, густым. И холодным, на теле появляются капельки влаги. Проходим ложбину, вверху становится опять тепло, и на душе становится веселее, и усталость уменьшилась, и вилы с граблями на плече становятся легче, и дом стал как бы ближе, хотя идти еще далеко. И в дальнейшей моей жизни, когда в пути случалась подобная смена тепла и холода – всегда мне вспоминалась эта ложбина в деревне Шура.

Сено обычно возили поздней осенью, когда замерзнут дороги. И путь часто проходил через деревню Шура. Наверное, у отца на душе становилось легче, основная часть трудной работы и пути уже сделаны, можно расслабиться. И он останавливал воз возле дома сельского продавца. И покупал себе бутылку водки, а мне – пряники. Обратный путь был обычно ночью, днем не успевали, и продавец часто уже спал. Но не помню, чтобы был отказ в покупке. Бутылка распечатывалась и выпивалась отцом еще в избе, может быть вместе с продавцом, этого не помню. Хотя я водки в своей жизни еще не пробовал, но хотелось выпить и мне. Потому что промерз, сидя на возу. И знаю, что отцу после выпитого всегда становилось веселее. Может быть, немножко наливали и мне, но этого точно я не помню. Но вот то, что хотелось – помню. Пряники с отцом жуем уже в дороге, он тоже вместе со мной залез на воз.

Еще помниться какой-то дальний покос, может быть, упомянутый уже покос в Сухоногове. Но ходили мы вдвоем с мамой не заготавливать сено, а смотреть, не увез ли кто стог. Прежде чем нанимать машину. Запомнилась встреча где-то на луговой дорожке с конной повозкой, на которой ехала молодая пара – мужчина и женщина. Красивый сильный конь, впряженный в двухколесную с деревянными украшениями тележку. Женщина была какая-то особенная, такая, что так и притягивает взгляд. Я спросил маму: «Мама, она же очень красивая?» Мама ответила: «Не очень красивая, но очень милая, ладная, и сейчас – очень счастливая!» Наверное, между этой парой – была любовь. Конечно, тогда я этого еще не понимал. И с тех пор, если мне встречалась женщина, которая, на мой взгляд, была счастливой – я вспоминал и эту встречу на луговой цветочной дорожке, и ту счастливую женщину. И еще я понял, что счастливая женщина – всегда красивая.


Если бы меня спросили, что я хотел бы, но уже вряд ли, из-за нездоровья, сделаю, я бы сказал – сходить в последний раз на наш самый главный, самый многолетний, самый радостный в воспоминаниях покос – недалеко от деревни Шурское. Там мы косили, может быть, в продолжение более десяти лет, каждый год. Думаю, если бы сейчас нам туда попасть – можно было бы увидеть там сохранившиеся следы нашего былого присутствия, нашего труда. Носилки для переноски копен, черенки для вил и кос, короткие и длинные, тряпки-портянки, которыми мама заставляла нас по-солдатски обвертывать ноги вместо обуви, и которые, для просушки, мы развешивали на ветвях раскидистой соседней ели. На этот покос никто не претендовал. Потому что уж очень он был неудобен. Площадь покоса пересекала речушка-жилка, образуя около себя густые заросли травы, которую мама называла «багульник». Это высокое растение, растущее в сырых болотистых местах, едкое для коровы (от слова «еда», т. е. вкусное, трава бывает едкая и не едкая). Только при заготовке сена это растение тем не хорошо, что, когда высохнет на солнце, теряет листья, и остаются одни «палки», которые корова не ест. Ходить по «багульнику» в какой либо обуви невозможно, оставишь обувь в болотине. Поэтому мы и ходили в чунях из портянок.

Но на покосе рос не только «багульник». Подальше от речушки, на возвышенностях по обе стороны, росла хорошая луговая трава. Все это было окружено лесом, с одной стороны – заросшая пашня, еще различимы пахотные полосы, с другой стороны – дремучий лес, в который и заходить страшно. Но однажды я набрался смелости исследовать этот лес. Оказалось, обычный лес, я даже поискал грибы. Но место глухое, нас предупредили местные жители, что и на медведя можно напороться. Во время сенокосной работы часто мы слышали треск сучьев в лесу, кто-то двигался напролом, может, лось, может и медведь, но скорей всего – человек, охотник. Когда на покосе мы были с мамой или с отцом – нам было не страшно. Но приходили сюда мы и вдвоем, или с сестрой, или с братом, тогда мне было страшно, жутко. Я постоянно прислушивался к лесным звукам, к лесной жизни. Но ничего страшного не случилось, лес скорей сбережет, чем принесет какое-либо несчастье.

Деревня Шурское уже тогда была почти покинутой жителями, осталось несколько домов и здание бывшей школы. В школе еще жила семья учителей-пенсионеров, моя мама их хорошо знала. Раньше деревня была очень большой, и ее особенностью и неудобством, я считаю, было то, что дома располагались одной улицей вдоль дороги. Деревня была очень длинной, я бы сказал, несколько километров длиной. Идешь-идешь по бывшей деревне – и конца ей нет.

Мама рассказывала страшную историю, как во время военного голода у одной здесь женщины, которая очень мучилась, глядя на своих голодных детей, помутился разум, и она зарубила младшего ребенка, чтобы накормить старших. И варила это в печи. А старшая девочка сумела выбраться из дома и привела людей.

Дороги от деревни Шурское до нашего покоса не было. Вернее, она была раньше, но сейчас заросла. Сворачивали где-то посередине деревни и по полям-лугам добирались до леса, где дорога сохранилась. Вспоминаю, как первый раз пришли мы сюда, с мамой и сестрой. Двумя днями раньше отец с мамой уже скосили траву, мы пришли сушить и метать сено в стог. То есть мама пришла уже второй раз. И сейчас она никак не могла найти начало лесной дорожки. И решила наугад, но заведомо выше по течению, пройти лесом до речки-жилки и потом спуститься вниз до покоса. Меня с сестрой мама оставила на меже между полями, поросшей кустарником. Помню уже начавшийся летний зной, солнце поднялось высоко, стрекот кузнечиков в сухой осоке, в которой алели веточки ягод костяники и отдельные ягоды земляники. Но без мамы, среди безлюдного пространства, было как-то беспокойно, и ягод не хотелось. По опушке леса взглядом мы пытались угадать, где же выйдет мама. И вот, наконец, мелькнул ее платок. Значит, лесную дорожку мама нашла. И никто ее, никакой зверь, не тронул, когда она пробиралась по заросшей «багульником» пойме речушки-жилки. Нам с сестрой сразу стало на душе легко, и мы побежали матери навстречу.

Такое вот было наше первое знакомство с покосом. До сих пор жалко маму, как вспомню беспокойство в ее глазах, что уже давно пора сушить сено, а мы дорогу не можем найти. Такая у нее всегда была беспокойная жизнь. Отец был спокойнее, часто не торопился с делами. А маме в заботах о семье все нужно было предусмотреть, заранее обдумать и сделать.

Помню частые ее ссоры с отцом, что пора ехать за сеном (или за дровами, или еще какая-нибудь необходимость), а отец вроде не спешил, может, с транспортом были трудности, может, дорога еще плохая. Но душа мамина не успокаивалась, если дело не было сделано.

Помню одну поездку за сеном, на двух санных конных упряжках. Выпал уже снег, и на склоне горы от Шурского его намело уже очень много. Лошади увязли уже по брюхо, и в «лоб» въехать на гору не могли. Нам пришлось с отцом утаптывать дорогу зигзагами по горе, и вытаскивать возы вместе с лошадьми. Может быть, в тот раз и покупал отец бутылку водки в деревне Шура. Шура и Шурское – это разные деревни, но путь на Шурское лежал через Шуру.

Еще вспоминается, как однажды послала мама нас с сестрой на Шурский покос. Сама она пойти с нами не смогла. Не имея особых меркантильных соображений, мы сагитировали пойти с нами дочку заготзерновского конюха, Алю Плюснину. Нам веселее было с ней. А ее мы заинтересовали тем, что можно на покосе набрать черемухи, уж очень там черемуха была хороша! Но как назло, черемуха в тот год не уродилась. Аля нам очень помогла, запасные грабли всегда были запрятаны в елочках, может быть, еще и сейчас лежат там. Такая вот получилась ситуация. Вдобавок ко всему, к вечеру разразился дождь, да очень сильный, настоящий ливень. Скопнить сено до дождя мы успели, дождь нас застал, когда мы уже поднимались в гору к деревне. Спрятаться было негде, и мы моментально промокли до нитки. Пришлось заходить в дом учителей-пенсионеров, там топилась печь, и мы погрелись и посушились возле нее. Но долго сидеть в тепле нам было нельзя, будет волноваться мама, да и Алины родители. Да и дождь не собирался прекращаться. Так мы и шли под дождем, до самого Высокого, где можно было сесть на пассажирский поезд. Но поезд давно ушел. Хорошо хоть, наконец, кончился дождь.

Так же без мамы однажды мы ходили на покос с братом. Сушили и копнили сено на поляне, расположенной вначале лесной дорожки. Это был колхозный покос. Но все колхозное уже было скошено и прибрано. И родители решили, что лесную полянку колхозники косить уже не будут. Сено «попало» под дождь, и было немного с «душком», начало уже гнить. Мы с братом дело свое сделали, все скопнили и ждали маму, чтобы метать стог. Помню, нам было очень страшно, все казалось, что рядом бродит медведь. Мы залезли на дерево, хотя и понимали, что медведь, если захочет, нас и на дереве достанет. Глупые мы были, зачем нужны мы медведю. И такая большая у нас была радость, когда пришла мама. Как будто она могла спасти нас от медведя. А сено то колхозники все-таки у нас увезли, хорошо хоть, что на основной поляне не тронули.

У меня сохранилось несколько сенокосных фотографий. Это более позднее институтское время, фотографировал я сам. А фотоаппарат купил на заработанные целинные деньги, когда после первого курса нас посылали на Алтай. Вот я поднимаюсь от речки-жилки с бидоном молока. Вода в речке всегда холодная, солнечные лучи не пробиваются сквозь густые заросли. А вот мы сидим втроем, обедаем. В последние сенокосные здесь годы у родителей уже был мотоцикл, это облегчало сенокосную страду. Молоко с хлебом на сенокосе – вкуснее нет еды! А еще что-то с грядки, лук, огурцы, морковка свежая. И, может быть, мамина, как она называла, стряпня – шаньги, пирожки, блины. На аппетит никто не жаловался. А вот мама подправляет, обчесывает граблями стог, работа заканчивается, еще с полчаса сборов, попрятать сенокосный инструмент в ветвях раскидистой ели, и домой! Счастливые и долгожданные за день минуты! Наверное, я не очень любил сенокосный труд, поэтому уставал. А для мамы этот труд был всегда радость, и она устали не знала. Приедем с покоса. А дома ее ждет тоже работа, подоить корову, накормить животных, да и нас тоже. Но матери я старался всегда помочь, что умел, и что было в моих силах. Но опять же мама не любила, если кто-то вмешивался в ее дела.

Иногда, да, как правило, сена мы заготавливали недостаточно, на зиму его не хватало. Уж очень бедный травой был наш покос. И у меня зимой появлялась дополнительная трудовая обязанность.
В зимний период перед заготзерно собиралось большое количество конских повозок на санях, которыми привозили зерно из колхозов по хлебопоставкам. Пока возчики оформляли документы, лошади кормились привезенным сеном. А после на стоянке оставались остатки этого сена. И я дожидался, когда повозки уедут, и собирал эти остатки, складывал в одно место. А вечером мама иногда помогала мне все это отнести к нашему хлеву. Некоторым возчикам это не нравилось, может быть, они думали, что я беру сено из саней. Но даю слово и сейчас, что с воза сено я никогда не брал. А другие возчики, а их большинство, были доброжелательны, а иногда и сами давали сено с воза. И конечно, не я только один собирал сено, были и другие, и мальчишки, и даже взрослые.

Еще раньше приобретения коровы мы завели, разработали большой дополнительный огород. Земли кругом было много, нужно было только приложить руки. Место под огород выбрали недалеко от дома, возле леса. И стали огород называть ласково «лески-огородцы», может быть, потому, что он одаривал нас картошкой очень щедро. Пахать землю было не на чем, копать целину – тяжело, и родители рыли канавы и выбрасывали землю на залог, образуя полосы. С годами канавы как бы уменьшились, и через какое-то время исчезли совсем. Рядом с нами, кто раньше нас, а кто позже, завели свои огороды наши соседи.

Чем мне вспоминаются лески-огородцы. Появилась у нас, детей, дополнительная трудовая обязанность – ходить, смотреть, не залезли ли в огород козы, в том числе и наши. Козы в округе ходили без пастуха, а натура у этих животных очень воровская. Не видел я большой разницы, что в огороде, что за пределами, трава везде одинаковая, а картофельную ботву козы не едят. Конечно, в огороде грядки с овощами есть, морковь, свекла, наверное, это привлекало коз. Забор в лесках-огородцах отец сделал, помню, и я ему в этом помогал. Но козы такие пронырливые, обязательно где-то найдут дырку. Вот мы с сестрой с братом по очереди, или по какой-то другой системе, через час-полтора, ходили проверять, не залезли ли в огород козы.

Однажды я совершил неблаговидный поступок. Несколько коз я обнаружил на месте преступления и одну из них поймал. Привязал ее, лег под ее вымя, и стал выдаивать струями молоко в рот. Кто-то меня выдал, и мне позднее досталось от хозяина козы, моего соседа по улице и старшего товарища Сережки Елсукова.

В первое время на огороде завелись кроты, они таскали картошку и доставляли нам этим много огорчений. Однажды отец не выдержал, когда очередной картофельный ряд оказался без картошки. И принялся копать вдоль подземного хода этого животного, разгадывая его коммуникационные предосторожности и хитрости. И докопался до главной кладовой крота, где хранилось на зиму почти мешок картошки. Позднее кроты перестали нас беспокоить, куда-то исчезли.

Лески-огородцы стали для нашей семьи, особенно для нас, детей, не только местом труда, но и отдыха. В огороде были две ели-соседки, образующие своими ветвями надежную крышу над головой. Под этими елями мы укладывали свои принесенные вещи, сушили картошку во время уборки, здесь было место для костра, чтобы погреться, когда холодно, и попечь картошку. В углу огорода отец вырыл глубокую яму, в которой всегда сохранялась подпочвенная вода. Которую можно было и попить, при необходимости. Мы любили лески-огородцы! Жаль только, что отец не построил там маленький-маленький домик. В котором можно было бы спрятаться от большого, большого мира, и от суеты. Почему-то мне этого хотелось всегда. Ну и от дождя и непогоды, конечно.

То ли в связи с развитым в стране ГУЛАГом, то ли из-за тяги мальчишек к какому-либо транспорту, мы, дети, увлекались строительством тачек. В качестве колес в тачках применяли шестеренки. Особенным шиком считалось использование косозубых шестеренок, от них след на земле был интересным. И конечно, тачка оснащалась трещоткой, в виде скользящей по зубьям колеса плоской стальной пластины. По-моему, у родителей проблемы перевозки картофеля из лесков-огородцев к дому не было, все мы с братом с удовольствием перевозили на тачках. Но, может, это мне сейчас так кажется, картошки мы накапывали много.

Помню дорожку от нашего дома до лесков-огородцев, обозначенную отпечатками следов от колес наших тачек. Пройду в памяти по этим следам.
Дорожка недалеко от нашего дома сворачивала в переулок, в сторону леса. Справа заготзерновская контора, рядом с ней – строение в виде дощатого сарая, в котором стояла ручная веялка-сортировка. Здесь колхозники могли дополнительно обработать зерно, если к нему при приемке были претензии. Помню, это строение не запиралось, и ни у кого не было намерений как-то поломать веялку, или нагадить там. Если колхозниками были женщины, мы, мальчишки, помогали им крутить ручку веялки. Помню громыхание сортировочных коробов в этой машине и струи рассортированного зерна из выходных лотков.

Слева – домик воекоматовского конюха Семена, отца Сережки Елсукова. Про эту семью злые языки говорили, что в ней, кто есть захочет, так тут же идет коз доить. И я вот однажды их козу подоил. А коз у них было – две, бедные козы! Виноватым тут было и бедная не сытная жизнь, но в большей мере - отсутствие «стержня » в их семейной жизни. Имея «в руках» лошадь, можно было бы завести крепкое хозяйство. Но не было у Елсуковых ни коровы, ни лесков-огородцев, ни поросенка, ни другой живности, кроме коз.
Однажды я был у Сережки Елсукова в гостях, и он подбил меня покурить папироску. Это взрослое занятие мне понравилось. Но в окно с улицы меня увидела моя сестра, она участвовала в игре в прятки, и пряталась под Сережкиным окном. Из добрых побуждений она «наябедничала» родителям. Отцу пришлось со мной «побеседовать», после чего я не курил и в школе, да и на первом курсе.

За елсуковским огородом находилась большая площадка, примыкающая к двум большим деревянным зданиям казарменного типа. Одно из них – трехэтажное, другое – одноэтажное. Эти здания в моей памяти связаны с их использованием вначале в качестве пионерского лагеря, а затем – в качестве солдатской казармы. Еще трехэтажное здание, с рядами больших окон, служило нам для предсказания погоды на завтра. Если окна при отражении солнечного заката горели золотым светом, мы ждали хорошей погоды. Если же они были багрово-красные – ждали дождя. Больше нам нравилось, когда окна золотые.

В пионерский лагерь приезжали дети из Кирова. Для юрьянских детей пионерские лагеря стали образовывать позже. Нам было интересно смотреть на пионерские линейки, подъем утром и опускание вечером флага, на физкультурные и другие соревнования. Очень к нам, местным ребятам, была доброжелательна одна вожатая, Зоя Пырегова. И какое у нас, да и по всей Юрье, было большое горе, когда случилось несчастье, Зоя Пырегова утонула, спасая одного из своих пионеров. Пионера она спасла, но выплыть самой у нее не хватило сил. Не понимаю, почему умершую Зою не смогли увезти и похоронить на родине, в Кирове. Ее похоронили на юрьянском кладбище. Помню ее могилку, при случае мы всегда останавливались около нее погрустить и помянуть.

Несколько лет позднее такое же несчастье случилось с юрьянским юношей, с Володей Фоминых. Он должен был бы учиться в десятом классе, круглый отличник, умница, был комсомольским секретарем в школе. Его отец погиб в войну, осталось трое детей, жили все с матерью, бедновато. И Володе доверили поработать в пионерском лагере, помочь матери дополнительным заработком. И так случилось, что стали тонуть сразу два пионера. Конечно, самые непослушные, самые проказники. Обоих их Володя спас, вытолкнул на мелкое место. А сам – ушел в глубину, и уже не хватило сил у него выбраться оттуда. Хоронили Володю всей школой.

Моя мама рассказывала, что матери Володи Фоминых очень нравилась моя сестра Изольда. И она, еще при живом Володе, делилась с моей мамой: «Как бы было хорошо, если они вырастут и поженятся! Какие они оба красивые!» И это так. Но вот не исполнилось желание Володиной мамы. После похорон, в которых я тоже участвовал, мне нужно было идти за железнодорожный мост нарвать крапивы для поросенка Моськи, там ее были целые заросли. Но место в низине, глухое, неуютное. В еловом леске, и рядом с кладбищем. Так мне в тот день было страшно, жутко! Мама позднее сожалела, когда я ей про это рассказал: «Чего же ты мне не сказал, что будет тебе страшно! Я бы не послала тебя за крапивой!»

Когда военными строителями началась строиться узкоколейка до Тарасенок, для вывозки леса, в трехэтажном здании стали жить солдаты, и образовался военный городок. Для нас, детей с окрестных с этим городком улиц, приятным из этого события было – это возможность посещать в солдатской казарме бесплатное кино. Правда, для этого нужно было проскользнуть мимо или уговорить часового на входных воротах и дневального в казарме. Часто это удавалось. И тогда мы, дети, рассаживались на полу перед экраном. Солдаты любили с нами общаться, и у нас даже появились среди них друзья. Правда, друзья иногда попадали на гауптвахту. Тогда мы дежурили около окон гауптвахты, выполняя несложные солдатские поручения: купить сигарет или еще что-нибудь в магазине, спустить письмо, принести свежей водички или просто повеселить своих друзей.

Гусеницами тракторов возле военного городка был изрезан дерн, образуя прямоугольные «кирпичики». Мы, мальчишки, построили из таких кирпичиков земляной домик, как раз напротив входных ворот в военный городок и гауптвахты. Домик был с окнами и дверью-лазом, нам было в нем очень удобно.

Дорожка в лески-огородцы за военным городком проходила мимо большого навеса, для прессования еловой коры. Кору заготавливали при рубке леса, на лесных делянках при лесозаготовках. Однажды, лет в тринадцать, и я подрядился на такую работу. И жил с неделю в деревне недалеко от лесной делянки, вместе с рубщиками леса. Но не понравилась мне эта работа из-за комаров и мошкары. Да и без родителей, без мамы рядом.

Кору привозили возами и сваливали под навес. Здесь же стояли два ручных пресса, выполненные в виде большой клетки с двумя мощными деревянными боковыми дверями, прижимной плитой сверху и рычажного механизма. Однажды мы детской компанией стояли возле одного пресса, и плохо закрытая дверь упала на ногу моей сестре. Ушиб был очень сильным, и сестре пришлось быть с забинтованной ногой все летние каникулы.

А за навесом видна уже изгородь наших лесков-огородцев. Нужно было пройти еще по тропиночке между кустов вереска (можжевельника). Раньше этого растения в Юрье было целые заросли, хозяйки использовали его веточки при мытье посуды под молоко. А мы, мальчишки, делали из него луки, для стрельбы стрелами. Но в последние годы я уже не встречал этого растения, думаю, из-за плохой экологии они выродились, как и пескари и ракушки в реках.

Мысленно я прошел по дорожке в наши лески-огородцы. В жизни по этому пути я проходил, может быть, тысячу раз. Иной раз в день пять-десять раз туда сбегаешь, когда караулили коз. А использовали мы огород более десяти лет. О многом на этом пути я здесь и не рассказал. Например, о заливаемой весной низинке на углу забора сенобазы. Весной здесь образовывалось большое довольно глубокое озеро, такое, что можно было плавать на плоте. К лету вода высыхала или уходила в землю. Но кораблики свои и те, которые нам делал Генка Цыганков – пускать в плавание здесь было замечательно.
Или о больших кучах испорченного (дождем) и выброшенного из заготсено сена. Когда по весне нашей корове не хватало корма, мы отыскивали в этих кучах сено получше и кормили им Маруську.
Или стрельбище, где мы в песке отыскивали пульки для грузила, для рыбалки. Однажды я здесь в одиночестве ковырялся в песке, а моя сестра решила напугать меня и матерными словами, шуткой, закричала из-за кустов: «Чего это ты тут без разрешения делаешь, мать-перемать!». «Мама!», - закричал я и побежал в сторону дома. Какой я был трус, да и стал ли смелым – не уверен.

Сестра старше меня на год, и какое-то время позволяла себе меня обижать. Пока я однажды не схватил ковш и не ударил ее. Конечно, мы ссорились иногда, но в основном жили в семье дружно. Да и как не жить дружно, если попарно спали длительное время на одной кровати «валетом». Пока отец не построил полати, где места хватало всем.

В один из последних годов в лесках-огородцах мы уже не садили картошку. Потому что жили в новом собственном доме, а там была большая усадьба, и земли хватало. А в лесках-огородцах сеяли овес, на корм корове. Но тоже ходили проверять, не залезли ли козы, но уже реже, потому что от нового дома ходить было далеко. Однажды среди овса я обнаружил маленькую полянку, и пробрался к ней. Может быть, это было после окончания школы, и я должен был уезжать. А, может быть, это было раньше, после девятого класса, когда Нелька, моя любовь, еще жила в Юрье. Я лег посреди полянки, раскинув руки. Меня окружала стена овса, защищая, я бы сказал, от мирской суеты. И только надо мной – синее небо и белые большие облака. Тогда я еще не знал, что наше северное небо – самое синее, чистое, и глубокое, а облака – самые белые. Я был тогда такой счастливый, радость переполняла меня

По-моему, у Чехова я прочитал, что многие русские люди больше любят жить прошлым, чем настоящим. А писатель Лев Разгон, проживший девяносто один год, в том числе семнадцать лет сталинских лагерей, делился, что ему все в жизни всегда было интересно, и Лубянка интересна, и сталинские лагеря интересны, и очень ему было интересно, кто кого переживет, он Сталина, или Сталин его. И этот жизненный интерес помог ему прожить, интересно прожить, всю долгую жизнь.

Как я живу, по Чехову или по Разгону? И может ли человек менять образ жизни. Все-таки я думаю, что жил и живу по Разгону. Вот и сейчас, когда мои возможности, мои жизненные силы из-за возраста и нездоровья изменились, изучаю физику, которая всегда давалась мне с большим трудом, сейчас наверстываю упущенное. Изучаю, вернее, вспоминаю, программирование на компьютерах, в котором я когда-то был хороший специалист. Правда, на больших машинах. Научился вязать и многое связал для своих родных. Пишу вот эти воспоминания, я их называю самокритично – «мемуары, опусы». Но вот это писание – похоже на жизнь по Чехову, жизнь прошлым. Ну и пусть, если это мне приносит радость.

06.02.2013 в 05:43


Присоединяйтесь к нам в соцсетях
anticopiright
. - , . , . , , .
© 2011-2024, Memuarist.com
Юридическа информация
Условия за реклама