Зато полностью сохранил чувство собственного достоинства и уважения к сану мусульманин — имам города Москвы, Шамсутдинов, с которым мне пришлось сидеть на Лубянке летом 1936 года. Меня привезли тогда из Сибири, чтобы привлечь к участию, в качестве свидетеля, на процессе Зиновьева-Каменева.
Я опоздал, конечно, не по своей вине, а по вине самого НКВД, который разыскивал меня по всем лагерям.
Итак, я встретил имама Шамсутдинова, казанского татарина, который стал муллой еще до революции и с тех пор жил в Москве. Мы быстро подружились, беседовали о многих интересных вещах, поскольку оба свободно говорили по-арабски. Он прекрасно знал Коран, а я изучил арабский язык во время своего пребывания на Ближнем Востоке. Довольно скоро я понял, что он легко приспособился к советским порядкам, как приспосабливался в прошлом к порядкам царского времени, когда впервые попал в качестве муллы в Москву. Он с одинаковой лояльностью относился как к дореволюционным властям, так и к советским, поскольку полагал, что главной обязанностью духовного пастыря является забота о его мусульманской общине, и, исходя из этого, считал необходимым устанавливать хорошие отношения с властями предержащими. Он любил повторять, что все власти в мире, с одной стороны, эфемерны, а с другой — результат Божьего помысла. Поэтому даже с ГПУ он сотрудничал без особых угрызений совести.
Шамсутдинову было около шестидесяти лет. Он рассчитывал прожить жизнь в мире и достатке и при советской власти. У него была большая семья, жили они в хорошей московской квартире, имели прислугу, машину и даже своего шофера. Нужды он не знал.
Во второй половине двадцатых годов, однако, ГПУ стало требовать от него не только информации об иностранных дипломатах из мусульманских стран, но и о его собственных прихожанах — советских гражданах. Шамсутдинов говорил, что он старался не причинять никому вреда, и даже в то время все шло у него вполне гладко, но только до того момента, пока он не начал хлопотать о разрешении совершить паломничество в Мекку. С такой же просьбой обратилось и несколько других мулл. В конце концов Шамсутдинову разрешили отправиться туда вместе с муфтием из Уфы, центра советских мусульман.
Вернувшись из Мекки, Шамсутдинов почувствовал, что отношение к нему изменилось — ему стали меньше доверять, следили за ним. Он оказался прав. Вскоре его арестовали по обвинению в пронацистской пропаганде среди московских татар. Ему угрожали статьей 58/6 — шпионаж, а также обвиняли в измене родине.
После того как Шамсутдинова хорошенько запугали и «обработали», ему стали устраивать очные ставки с другими муллами, включая и уфимского муфтия, обвинявшими его в том, что он согласовал действия различных антисоветских мусульманских групп по всему Союзу.
Однажды Шамсутдинов вернулся в камеру в особенно подавленном состоянии. Он принимал участие в своего рода всесоюзном съезде высшего мусульманского духовенства. «Съезд» этот был разыгран НКВД так, что, хотя все сорок принимавших в нем участие мулл были заключенными, об этом не следовало заикаться, и «съезду» надлежало создать видимость нормального и свободного собрания. Уфимский муфтий обвинил Шамсутдинова в бесчестии и сотрудничестве с Гестапо, после чего следователь НКВД зачитал уже готовый протокол «съезда», послуживший официальным доказательством вины Шамсутдинова.
Не оставалось сомнений, что Шамсутдинова расстреляют; его единственным утешением стали восточные изречения, из которых мне запомнилось одно, персидское: «Инхем мугзарет» («И это пройдет»). И прошло. Вскоре Шамсутдинова перевели в другую камеру. Как я узнал позднее, его расстреляли в конце того же 1936 года.
Свободное копирование
