Инжир проработал главбухом ГУЛАГА около двух лет, и все время, как он часто говорил мне, у него было предчувствие неизбежно надвигающегося конца. Группа специалистов, к которой он принадлежал, сменила группу, отстраненную после смещения в 1936 году Ягоды. К весне 1938 года, после суда над Бухариным, Рыковым и другими, включая и Ягоду, Инжир почувствовал, что и положение сменившего Ягоду Ежова, до этого имевшего тесный контакт со Сталиным, пошатнулось. Лев Ильич рассказывал мне о своем разговоре в тот период с одним из ветеранов НКВД, евреем, пересыпавшем свою речь изречениями из Талмуда. Этот человек продержался в НКВД с 20-х годов, и хотя не был членом партии, все же по личной рекомендации Дзержинского был принят на работу в ГПУ. Он уцелел и в период репрессий 30-х и 40-х годов и, как мне сказали, в 1956 году в Москве, в возрасте 70 лет, вышел на пенсию. В разговоре «по душам» с Инжиром этот человек посоветовал ему, пока не поздно, уйти с работы, так как в НКВД ожидалась новая буря.
Инжир решил последовать его совету и подал заявление об уходе, ссылаясь на состояние здоровья. Некоторое время спустя его вызвали к заместителю наркома внутренних дел, ответственному за лагеря, Чернышеву, где ему было отказано в увольнении с работы. Для поправки здоровья ему дали путевку на шесть недель в санаторий НКВД на Кавказе. По возвращении оттуда он сразу же заметил, что атмосфера сгустилась еще больше. Ежов в это время был назначен по совместительству наркомом водного транспорта. Однажды поздним вечером Инжира вызвали к Ежову, который до этого имел с ним редкие контакты по чисто служебным вопросам. Ежов сидел на диване в рубашке с засученными рукавами. Волосы растрепаны, глаза заплыли, явно пьяный. Перед ним стояла целая батарея бутылок с водкой. Было заметно, что он возбужден и встревожен. То и дело кто-то звонил по телефону, и Ежов отвечал грубо и цинично. Он предложил Инжиру перейти на работу в Наркомат водного транспорта, где, по словам Ежова, «развели сплошное воровство и растраты». Ежов сказал, что главбух в Наркомводе никуда не годится и его следует посадить. Инжир попытался отказаться, ссылаясь на здоровье, но Ежов приказал ему немедленно принять новую должность. Когда Инжир уже выходил из кабинета, Ежов вдруг задал несколько вопросов, касавшихся прошлого Инжира. При этом он посмотрел на него недобрым взглядом, и Инжир понял, как глубоко его ненавидит Ежов и что вообще судьба его решена.
А еще через несколько дней Лев Ильич был арестован в своем новом кабинете в Наркомводе и доставлен на Лубянку, где совсем недавно состоялся разговор с Ежовым. Ему предъявили обвинение в «саботаже с контрреволюционными целями» в период работы в ГУЛАГЕ, прибавив еще дополнительные обвинения, связанные с меньшевистским прошлым Инжира, в том числе и те, которые были с него сняты при освобождении в 1931 году.
Оказалось, что хотя ордер на арест был подписан самим Ежовым, на деле его арест был связан с волной репрессий против самого Ежова и его аппарата. В первые дни после ареста Инжир ожидал, что ему придется разделить судьбу ближайших сотрудников Ежова: несколько десятков из них было расстреляно, а Инжир и на этот раз выжил. Его приговорили всего лишь к пятнадцати годам.
Этим, видимо, он был обязан своим бывшим коллегам по работе в ГУЛАГЕ. Его отправили сначала в лагерь на юго-западе Сибири, где условия были относительно сносными — отчасти из-за более теплого, чем на север от сибирской магистрали, климата, отчасти же потому, что лагеря там были более «обжитыми». (Вообще говоря, старые лагеря считались лучше новых, где условия были отвратительными, снабжение не налаженным, и вообще, «организационные» вопросы не утрясены).
Свободное копирование
