Когда Инжир, 20 лет спустя, рассказывал о тех методах, которые применялись тогда, чтобы заставить его пойти на предательство лучших своих друзей и подписывать заведомо сфальсифицированные обвинения, он не скрывал ни глубины своей ненависти, ни горечи пережитого. Тогда же, в 1930 году, он решил, что, поскольку его силой вынудили так поступить, он посвятит остаток жизни мести тем, кто отнял у него самое драгоценное в жизни — чистую совесть. Он задался целью подорвать существующий строй изнутри, используя для этого тот же строй: помогая уничтожению одних коммунистов другими, да так, чтобы погибло их как можно больше, а еще лучше, чтобы они все погибли. И таким образом, по его мнению, жить в мире стало бы легче.
В 1931 году Инжир, до этого негласно приговоренный к десяти годам заключения, был освобожден и назначен на крупный пост в системе органов безопасности. Его назначили главным бухгалтером ОГПУ, осуществлявшего в то время гигантскую программу промышленного строительства по всему Союзу руками, главным образом, заключенных, т.е. бывших «кулаков» и «подкулачников», которых к тому времени насчитывалось уже до пяти миллионов. Работали эти «зеки» в условиях, которых не выдерживали вольнонаемные. Таким образом Лев Ильич и попал на Беломорстрой, где прославился на весь Союз.
Семь лет жил он двойной жизнью. Отдавал свой труд и способности строю, который он глубоко ненавидел (разумеется, иначе поступить он и не мог, поскольку одно неосторожное слово, один шаг, который могли бы расценить как «саботаж», привели бы к его немедленной гибели). С другой же стороны, в качестве секретного осведомителя политического отдела НКВД он мстил партии, компрометируя ее членов, с которыми он сталкивался по работе, втягивая их в опасные контакты и содействуя таким образом их физической ликвидации.
Поступая так, он в какой-то мере вроде бы вымещал на них свою злобу за то предательство, на которое его вынудили. Что же касается предаваемых им членов, партии, то тут его совесть была, как он сам считал, чиста. Он был убежден, что беда, в которую попадали большевики-партийцы, — лишь небольшая часть той платы, которая приходится с них за катастрофу России и социализма.
В разгар массовых арестов старых большевиков в 1936-37 годах и во время процессов Зиновьева-Каменева, Пятакова, Радека и других карьера Инжира была в зените. Ежов назначил его главным бухгалтером ГУЛАГА — Государственного управления лагерями ГУЛАГ в то время был настоящей империей, государством в государстве. На объектах ГУЛАГА по всему Союзу в тридцатых-сороковых годах работали десятки миллионов «зеков».
Назначение это являлось не только признанием его ценности как специалиста, но и выражением полного к нему доверия и наличия связей на самых верхах НКВД. Прямо или косвенно, но по роду работы главбуху ГУЛАГА приходилось иметь дело со строго секретными документами больше, чем кому-либо другому (в число объектов ГУЛАГА входили и военные базы, и укрепления). Планы строительства новых промышленных объектов поступали к нему на просмотр еще до того, как они в виде «совершенно секретных» попадали в соответствующие наркоматы. Балансовые отчеты советских учреждений, в том числе, конечно, и ГУЛАГА, включали в себя данные о капиталовложениях, методах их использования и пр., так что при знакомстве с ними можно было следить за всеми деталями экономического развития соответствующего сектора. Так, в начале первой пятилетки в руках Инжира находились все цифры, отражавшие стоимость закладки фундамента советской государственной машины. К нему поступали, в частности, ежедневные сводки о выработке из всех лагерей Советского Союза, раскинувшихся на площади свыше двадцати миллионов квадратных километров: от островов Диксона и Шпицбергена до Камчатки и Средней Азии. Каждый лагерь составлял сводку о количестве «человекочасов», отработанных заключенными, а также о невыходах на работу по болезни и другим причинам. Вся эта информация попадала в конце концов в московский ГУЛАГ Сводки содержали и такую информацию, как число этапируемых заключенных, а также графу «смертность».
На основании этих материалов составлялись ежедневные планы и графики системы ГУЛАГА, причем все они поступали в Отдел главного бухгалтера, где вносились в книги и отчеты. Поскольку все эти материалы попадали на стол к Инжиру, он был одним из очень немногих в Советском Союзе, кто знал истинную цифру заключенных в лагерях.
Рассказывая об этом периоде, Лев Ильич с ужасом вспоминал непрерывно растущие данные в графах «прибытие» и «смерть». У него и у некоторых других в ГУЛАГе сложилось впечатление, что вся страна превращена в один нескончаемый гигантский лагерь. Постоянный рост смертности служил время от времени предметом озабоченности и обсуждения на верхах ГУЛАГА, поскольку он грозил невыполнением плана. В таких случаях посылались соответствующие запросы и указания начальникам лагерей. Конечно, ни к чему было расследовать причины отдельных «смертей», если тысячи случались ежедневно. Поэтому была выработана норма смертности. Если она в том или ином лагере резко возрастала, то на место выезжала комиссия по расследованию (то же, впрочем, делалось, если смертность бывала намного меньше «нормальной»). В случаях возросшей смертности на места прежде всего отправлялись телеграммы: «прекратить смертность». Иногда доходило и до суда над комендантами лагерей с особо высокой смертностью, в результате которого их либо снимали с должности, либо — в редких случаях — расстреливали. Другими словами, не лагерная система пересматривалась, а ответственность возлагалась на отдельных ее исполнителей, допускавших «перегибы». Иногда это доводилось до сведения «зеков», чтобы «компенсировать» их в какой-то мере...
Свободное копирование
