Писатели - 7

Среди тех писателей, с которыми мне довелось встретиться в тюрьме в 1936 году, были и такие, которые писали в строго партийном духе, которые прилагали все свои силы и энергию, чтобы сказать то, что полагалось говорить, и еще большие усилия, — чтобы не сказать то, чего не полагалось говорить. Как же получилось, что и они оказались за решеткой? Очевидно, инструкции, дававшиеся органам безопасности, требовали арестов той или иной группы писателей не поименно, а согласно спущенным цифрам. Это стало мне совершенно ясно не только из бесед с самими заключенными, но и из беседы с человеком, работавшим в органах НКВД и ответственным за «работу» в кругах научных сотрудников, академиков и крупных литераторов.

Здесь не место вдаваться в подробности моей встречи с этим человеком. Скажу только, что он был высокообразованным человеком, окончил философский и литературный факультеты, обладал известным литературным вкусом и не питал никаких предубеждений к интеллигентам, как к таковым. В его обязанности не входило вмешательство ни в творческую работу писателей, ни в их личную жизнь. Их нравственность его тоже не касалась, как не касалось его их материальное положение. В его задачу входило только осуществлять контроль за ними с точки зрения предупреждения и выявления антисоветских настроений. Мне довелось разговаривать с этим человеком не только в тридцатые, но и в пятидесятые годы, т.е. в то время, когда мы могли говорить о событиях, уже ушедших в прошлое, могли, при желании, обвинять Берия, Меркулова, Ежова, органы безопасности в целом. Мой собеседник мог позволить себе быть объективным, потому что у него было алиби. Но даже и в этих разговорах постфактум он утверждал, что в целях защиты государственной безопасности ему иногда приходилось сажать за решетку некоторых с чисто юридической точки зрения «безупречных» писателей. Ведь если бы писатели на основании долгого опыта не были уверены в том, что за малейшее «отклонение» им угрожают жесточайшие репрессии, то он не мог бы гарантировать государству того «единодушия» и «правильности мышления», какого удавалось добиться в тридцатых и сороковых годах. Мой собеседник утверждал, что для абсолютной государственной безопасности требуется единодушие в мыслях. А этого можно было добиться только путем той всеобщей и абсолютной неуверенности, которая внушалась тотальным террором того времени.

— Добиться этого было не так просто, — подчеркивал мой собеседник, приводя случай Киршона. — Если бы Киршона арестовали за те или иные конкретно написанные им слова, то цели не удалось бы добиться;

об этом узнали бы другие писатели, и их вывод был бы только таков: следует быть осторожнее.

Для того же, чтобы навести действительно «страх Божий», нужно было, чтобы исчезали такие писатели, и, в частности, крупные писатели, за которыми не было бы совершенно никакой вины. Потом, впрочем, объявлялось, что они были шпионами, диверсантами и т.п. Именно элемент непостижимости, иррационализма, тот факт, что наказание могло постигнуть кого угодно, в любом месте, безо всякого повода — именно это и помогало создавать ту атмосферу всеобщего страха и растерянности, которая оказывалась намного более действенной мерой устрашения, чем какое-нибудь конкретное обвинение. Встречи мои и разговоры с арестованными писателями окончательно убедили меня в этом. И тот факт, что все они без исключения были реабилитированы после смерти Сталина теми же органами безопасности, которые, подвергли их репрессиям, служит этому дополнительным подтверждением. Следствие и репрессии проводились «ад-хоминем», а не «ад-рем», т. е. относились к личностям, а не к их поступкам: нужно было в определенный момент изолировать определенное число людей, удалить их из той или иной социальной среды. Такие операции проводились во всех слоях общества. Среди писателей обычно выбирались люди, могущие потенциально оказать моральное влияние на своих коллег.

Следует оговориться, что были среди арестованных и такие, которые действительно допускали «уклоны». Но к подобным случаям подходили сравнительно либерально: могли осудить на три года, а потом освободить. Наглядный пример — киносценарист Эрдман. «Преступление» Эрдмана было вполне реальным. Он действительно рассказал какой-то довольно рискованный анекдот. Но Эрдмана освободили после всего нескольких лет заключения. Вместе с тем несравнимо трагичнее была судьба тех, кого арестовали «для примера и устрашения», т.е. с той целью, чтобы их участь стала достоянием всех. Такими были судьбы Бабеля, Пильняка, а также Киршона, Тарасова-Родинова и многих других, имевших хорошую репутацию в партии и тем не менее приговоренных к длительным срокам заключения в лагерях или расстрелянных. Число более или менее известных писателей, избежавших репрессий, очень невелико, может быть, два-три десятка.

В игривом настроении сотрудники «органов» называли свою задачу «вакцинацией» или «иммунизацией»: человек-де, не понюхавший московской Лубянки или ленинградских Крестов не иммунизирован, не имеет должного страха. Очевидно было, что самый факт арестов, а не повод для них, должен был немедленно стать известным семьям и друзьям арестованных. Цель — создание мифа о всемогуществе, вездесущности НКВД, и кроме того, как я полагаю, — мифа о неисповедимости путей НКВД, мотивировок деятельности этой организации. Странный парадокс: в течение 20 лет старательно выкорчевывалось всякое суеверие, всякая вера в сверхъестественные силы, управляющие человеческими судьбами. Теперь же это суеверие снова насаждалось, но уже не в абстрактной, а в конкретной форме. Как в старину люди говорили: «Все под Богом ходим», так теперь стали говорить: «Все под НКВД ходим». Таким-то образом и возникал всеобщий страх перед «неведомыми путями», страх того, что «это» может поразить любого и каждого. Именно к этому привели в 30-х годах те методы, с которыми большинство писателей примирилось добровольно в двадцатых годах.

Насколько труден был процесс адаптации к новым условиям, я хорошо понял из своих бесчисленных встреч, за 20 с лишним лет моих скитаний. Причем наиболее важная и существенная часть узнанного мною была не результатом бесед с другими заключенными, а результатом тех разговоров, при которых мне довелось присутствовать. В этих разговорах люди не объясняли что-то человеку со стороны, а не посредственно общались Друг с другом. Причем обстоятельства были таковы, что у людей, с которыми я встречался, не было друг от друга секретов. Жизнь вся была на глазах и иногда требовалось больше усилий, чтобы не знать, что на уме и сердце у твоих друзей, чем знать об этом.