Писатели - 6

В 1936 году во время моего пребывания в Бутырской тюрьме я встретил очень любопытного человека, фамилия его — Парфенов.

— Не путайте меня, — сразу же предупредил Парфенов, — со свиньей и лизоблюдом Федором Панферовым.

Он был среднего роста, крепкого сложения, с типично русской внешностью. Он происходил из крестьянского казачьего рода, но вырос в Сибири. К Парфенову относились с большим уважением. Вскоре я узнал, что он — поэт, старый член партии, командовал партизанским отрядом в Сибири. Его отряд сражался против Колчака, потом — против японцев. Парфенов был связным между командованием сибирских партизан и Центром. После окончания гражданской войны он стал писателем; писал романы, рассказы и популярные песни, причем писал для этих песен и слова и музыку. В 1935 году был опубликован его роман «Общественное и личное», в котором он описывал судьбы героев гражданской войны, те трудности, с которыми им пришлось столкнуться в советской действительности. Роман вызвал восторженные похвалы и резкую критику. В конце концов Парфенов был арестован по обвинению в правом уклоне.

Когда мы впервые встретились в камере Бутырской тюрьмы, следствие по его делу велось уже девять месяцев. Заключенные в камере очень любили его как за рассказы из гражданской войны, так и за его песни, хотя пел он их только вполголоса: шум в камерах запрещался начальством.

У Парфенова была особая причина популяризировать» свои песни: по его словам, многие из сочиненных им песен были присвоены Лебедевым-Кумачом и другими поэтами-песенниками, менявшими, как он говорил, два-три слова его текста. Парфенов часто рассказывал о своей партизанской песне «По долинам и по взгорьям». Его особенно возмущал плагиат, совершенный в отношении этой его песни. И, конечно, его можно было понять: автора не только лишили славы, но вместе с тем и огромных гонораров, которые выплачивались поэтам-песенникам. И хотя финансовая сторона была в общем для него второстепенной, и он никогда о ней не говорил, все же и она, без сомнения, увеличивала в нем чувство негодования.

Парфенов в прошлом был упрямым, неуживчивым. Он рассказывал нам, что у него часто возникали ссоры с Союзом писателей, а также с издательствами. Он неоднократно посылал в газеты письма, защищая свое авторство, и, несмотря на это, многие из его песен и стихов продолжали приписывать другим авторам. Он был антисемитом и считал, что евреи заправляют в официальных советских литературных кругах и что арест его — следствие интриг литературной клики, задавшейся целью лишить его литературной славы и вообще раз и навсегда заткнуть ему рот.

Парфенов был лично знаком с множеством наиболее известных русских и советских писателей. Был другом Есенина. В период пребывания на Дальнем Востоке знал Фадеева. Одно время ему помогал Горький. Из дореволюционных русских писателей он особенно ценил Лескова. Он так восторгался Лесковым, что под его влиянием и я достал в тюремной библиотеке Лескова и тоже стал поклонником этого писателя: не за его идеи, а за красоту и богатство его стиля.

Парфенов был членом правления Московского отделения Союза писателей. От него я многое узнал о писательских чаяниях, а также и о раздорах в их среде. Из рассказов Парфенова вытекало, что его и группу других писателей преследовали за их верность русским национальным традициям. Когда в 1934 году с докладом на Первом съезде писателей выступил Бухарин, у них сложилось впечатление, что их взгляды получили официальное признание.

С момента основания Союза советских писателей эта группа требовала создания особого Союза русских писателей в рамках организации. На этом особенно настаивали ленинградская и ростовская делегации. По их мнению, поскольку существовали Союзы узбекских, киргизских, украинских писателей, русские писатели тоже имели право на особую организацию — чтобы не раствориться в общем Союзе советских писателей. Предложение этой группы было отвергнуто и расценено как шовинистское. Взгляды самого Парфенова по этому вопросу были для меня не совсем ясны, поскольку он, скажем, считал, что пишущий по-русски украинец должен принадлежать к русской секции Союза писателей, тогда как он предлагал исключить из нее Эренбурга, потому что Эренбург писал по-французски. Мои возражения, что Эренбург писал не только по-французски, но и по-русски, не изменили его взгляда.

Во время допросов Парфенов не мог удержаться от критики по адресу Сталина, считая, что методы Сталина не соответствуют русскому характеру и духу. В качестве курьеза замечу, что он очень высоко ценил Троцкого, с которым познакомился во время Гражданской войны. Он критиковал политические взгляды Троцкого, но был высокого мнения о личных его качествах.

Что касается остальных членов партийного руководства, Парфенов особенно выделял из их среды Кирова, поскольку Киров отстаивал русскую культурную традицию, в ряде случаев непосредственно поддерживал Парфенова и его друзей, окружал себя близкими к литературе людьми, во всем помогал этим людям. Еще одной заслугой Кирова, согласно взглядам Парфенова, была нелюбовь Кирова к Кагановичу. Парфенов считал Кагановича злым демоном ЦК и называл его мелким, тщеславным, пробивавшимся за счет других, жестоким не только потому, что он исполнял директивы Сталина, но и жестоким по натуре. Парфенов утверждал, что Каганович не только не знает по-настоящему русского языка, не только совершенно не знаком с русской литературой и культурным наследием, но и чужд культурным традициям самой Революции и психологии русской интеллигенции. Парфенов считал, что Каганович обязан своим положением той роли, которую он сыграл в ходе коллективизации, которой он лично руководил от имени ЦК партии.

Парфенов говорил мне, что во время допросов он высказывал свое мнение о Кагановиче в глаза следователю, который заверил его в том, что эти заявления не будут использованы следствием. В то время была абсолютно исключена любая критика по адресу Сталина. Что же касается остальных руководящих деятелей, то критика по их адресу никому не возбранялась.

На свое несчастье Парфенов позволил себе критиковать и самого главного тирана. В то же самое время он считал себя преданным членом партии, надеялся получить поддержку тех, кто сочувствовал националистически настроенным русским писателям, и полагал, что в конце концов его все же освободят из заключения. В ожидании этого дня он продолжал сочинять стихи и мелодии и, так как письменных принадлежностей в камере не полагалось, Парфенов, подобно средневековому барду, декламировал свои произведения другим заключенным.

Оптимистический взгляд Парфенова на будущее оказался необоснованным. В результате нажима, оказывавшегося на него в ходе допросов, он заболел и был переведен в тюремную больницу. Я слышал, что его долго еще переводили из больницы в больницу, после чего решили использовать на процессе Бухарина. Вскоре после этого Парфенов погиб. Возможно, что он был расстрелян.

В 1962 году, просматривая «Литературную газету», я увидел довольно странную заметку. В ней говорилось, что авторские права на партизанскую песню «По долинам и по взгорьям» возвращены ее действительному автору. И я понял, что Парфенов, хоть и посмертно, добился все-таки справедливости. Каково должно было быть удивление читателей «Литературной газеты», когда через сорок лет они узнали об авторе популярнейшей песни, известной не только в СССР, но и за его рубежами. (Эта песня приписывалась Сергею Алымову). Не исключено, что в этом деле какую-то роль сыграл Михаил Шолохов, сам казак. Шолохов мог помочь посмертному восстановлению истины, так как сам Парфенов не раз говорил мне о критическом отношении Шолохова к «верхам».

Если верить Парфенову, он был далеко не единственной жертвой литературного плагиата. Даже наиболее видные литераторы не гнушались этим. Причину тому нетрудно отыскать, если вспомнить баснословные доходы, которые приносили и приносят их авторам популярные песни, а вместе с ними и огромную известность.

Следует учесть, что в те времена в СССР общедоступная культура пользовалась прямой поддержкой Сталина. Сталин несомненно был под влиянием малокультурных людей, окружавших его, но нет сомнения, что он старался угодить и вкусам народа. Главным критерием творческого труда была его доступность широким массам. Этим объясняется глубокая враждебность Сталина к различным экспериментам в искусстве, доступном лишь очень немногим. Сталин требовал, чтобы все написанное было понятно и доступно каждому, и чтобы в нем прославлялся советский строй.

До известной степени Сталину удавалось получать от писателей-прозаиков желательные произведения. Меньшего успеха добивались в драматическом искусстве, поскольку ложь на сцене не приносит желаемого эффекта, а пьесы, совершенно не отражающие действительности, не привлекают публику.

Песни, написанные Парфеновым до заключения, были сущим даром для советского режима: они пользовались большой популярностью и, кроме того, прославляли героев гражданской войны. Песни, написанные им в тюрьме, были иными. Я не могу привести их здесь, но помню, что в них была злая сатира на жизнь в Бутырках, на допросы и на следователей.

Сохранились ли они? Парфенову, как он говорил, только однажды удалось записать кое-что, но листок, на котором он писал, был тотчас же отобран охраной. Может быть, все это до сих пор хранится где-нибудь в его «деле» и со временем будет найдено как документ эпохи.