Приключение с гробом

ПРИКЛЮЧЕНИЕ С ГРОБОМ

(Речь на районном совещании колхозных шоферов)

— Для вас, товарищи, конечно, не секрет, а самокритика без контрреволюции, что лесного материала в наших колхозах ни за какие трудодни не раздобудешь. А иной раз две-три доски до зарезу нужны — кто ж этого не испытал на собственной шкуре? И вот умер у нас член правления колхоза, товарищ Чуркин — царство ему межпланетное, где стратонавты порхают. Надо делать гроб, а досок и гвоздей нет. Все фермы обшарили — и свиноводческую, и молочную, и куриную — ну, нигде единой дощечкой нельзя разжиться. Что делать? И вот призывает меня председатель колхоза, товарищ Заковыкин и говорит: «Товарищ Сережа, ты парень шустрый и мозговитый — так вот: чтоб одна нога тут, а другая в городе! Поезжай срочно за гробом для торжественных похорон товарища Чуркина, как он этого заслужил своей ударностью и смертью по недоразумению в жаркой бане от усердного хлестания березовым веником при субтропических градусах. Купи гроб понаряднее, покрасивее, с кружевами, какие не рвутся. За ценой не постоим, пусть счет пришлют, не обманем. Колхоз: «Ответ капиталистам» по всей области гремит, а что гвоздей и досок для гроба не нашлось, не велика важность: мы в мелочах не зарываемся, у нас на первом плане — продукция. Вот тебе бумажка от правления, чтоб гроб отпустили без всякой подозрительной сомнительности».

— Есть, товарищ председатель, — отвечаю я с привычным энтузиазмом.

Поехал, можно сказать, полетел: 65 километров в час отмахал. Въехал прямо в центр города, а где гробовой магазин, неизвестно, потому как до этого раза с гробами цацкаться не доводилось. Увидал своим беспокойным зрением надпись: «Улица Ленина» и пру по ней. Вижу — на перекрестке милиционер туда-сюда поворачивается, руками всякие фортели выкидывает, как наш колхозный культурник на сыгровках струнно-трубного оркестра. Подрулил я к нему, бумажку показываю: «Товарищ милиционер, где мне в вашем городе смертное заведение разыскать?» Милиционер долго вертел в руках бумажку, даже махание приостановил. «Для какой надобности тебе с гробом приспичило?» — спрашивает. — «Ну, известно для какой: человеческий прах члена правления пристроить». — «А разве в вашем колхозе двух досок и горсти гвоздей не нашлось? Что ж это за колхоз? Смехота одна». А я ему на это контрвозражение: «Колхоз не кое-какой, а на красной доске почета и красное переходящее знамя третий год никому не уступает. Нам на гробы плана из центра не спускают. Сразу видно, что ты ничего не смыслишь в нашей колхозной промышленности. Живешь, как в темном лесу, хоть и стоишь на перекрестке, как движущий статуй».

Милиционер обиделся, надулся, как индюк, отдает бумажку, бурчит в сердцах: «За первым углом поворот налево, через три пересечения вывеска с красным гробом».

На мое счастье, магазин был открыт. Облюбовал я гроб чуть не с корабль, чтоб вся объемистая комплекция товарища Чуркина уместилась в нем без насильственного впихивания. Задерживаться не стал, даже в ресторан «Друг желудка» не заглянул, а хлебушком с зеленым огурцом подкрепился. Назад по профелировке поехал. Сначала было пыльно, как в Сахаре, но откуда ни возьмись, туча надвинулась и такая черная, страшная, прямо старинная — молнии так и полосуют, так друг за дружкой и гоняются и все в землю норовят, того и гляди мою трехтонку, как вилкой жареную котлету проткнут. Громовые залпы зачастили, как во время штурма Берлина. А тут шандарахнул дождь — крупный, секучий, нахальный. Вся профелировка пузырями вздулась. Гоню исподволь, чтоб колеса не забуксовали. Грязь по обе стороны раздваивается, как вода от парохода на Волге. Туча своей чернотой сперва четверть неба завесила, потом половину. Моя трехтонка с гробовым грузом плевалась грязью и вихляла направо и налево.

На спуске в лощинку сквозь дождевую погибель человека разглядел — по наружности полуживого, потому что его качало из стороны в сторону не то от ветра, не то — от другой причины. Шагал он все время зигзагами, голову мешком прикрыл, словно его мозговой состав был из рафинада спрессован и он боялся, чтобы эта сладость от дождя не растаяла. Загудел я ему, чтоб посторонился, а он вместо того поднимает правую руку. Пришлось затормозить.

— Будь другом, товарищ, подвези... промок до нитки ...обувка, сам знаешь, какая у нашего брата колхозника — си... ци... листическая.

— А ты кто и куда?

— Аким я, по фамилии Передряга, колхоза этого самого «Парижской коммуны» ночной сторож.

— А что это от тебя самогоном разит, как от индивидуального заведения?

— Да видишь ли какое дело: поминку у кума по его жене справляли: от колхозной натуги преставилась.

— Полезай и устраивайся, как хочешь. Денег с тебя не требую, но и удовольствия от езды не обещаю. Гроб везу. Не всякому приятна эта близость.

— Да я, голубчик, приятности не ищу, а гроб — вещь обыкновенная — чего его бояться? Это ж наш последний приют, хоть в этом ящике и мало удовольствия.

Гроб был брезентом прикрыт. Брезент, правда, с начатия колхозной линии нам служит, дырами, как пулями, изрешечен. Забрался мой Аким в кузов, поехали. Пассажир мой от тряски совсем разомлел. Но мужик был, как видно, дошлый: сорвал с гроба брезент, приподнял крышку, улегся в гробу поудобнее, взлохмаченную голову на подушку склонил, набитую стружками. Чтобы дождь не докучал, прикрылся крышкой, а вместе с ней натянул и брезент, между гробом и крышкой его просунул — для воздуха. Лежит себе, полеживает, под дождевую симфонию в дремоту стало клонить, самогонная одеколонность тоже убаюкивала. А дождик никак не хотел угомониться. Дорога превратилась в длинное предлинное болото. Моя трехтонка сопела, чихала, вот-вот, думаю, растянется боком, как свинья в дорожной грязи. На развилке двух дорог еще два человека грязь месили — один мужского пола — с головы до ног блондин, товарка его по обличью на мордовку смахивала. В руках у мужчины было ведерко, по всей видимости с яйцами, а у женщины через плечо, в двух заплатанных штанинах — две четвертные бутыли с молоком. На базар в Самодуровку шли. Опять поднятые руки, вопли, слезы и опять жалость, как червяк, мое сердце засосала. Вы там в задних рядах не болобоньте, что это мой «приработок». Для меня сознательность — дороже рублевки и трешки, потому что от рождения сочувственность в каждой моей кровеносной жиле вместе с белыми и красными шариками. Посадил. Едем.

Разглядели они под брезентом гроб, стали креститься, запричитали:

— Помяни, Господи, во царствие Твое... идеже несть печаль и воздыхание, но жизнь бесконечная...

На гроб сесть сочли грехом, только брезент с него стянули, дескать, ничего ему от дождя не сделается, потому что он не из тающего материала сбит. Для теплоты укрылись брезентом, привскакивают от тряски, но терпят и даже радуются. Много ли человеку надо для хорошего настроения? Но вот почудилось им какое-то шевеление в гробу. Думают про себя: «Может быть померещилось?» А тут вдруг крышка приподнимается и показываются из-под нее пальцы — синие, скрюченные, какие у человека с похмелья бывают. А после того — осторожно, исподволь, высовывается рука до локтя, как змея подколодная... Вдруг позади меня что-то загремело, зазвенело, брязнуло стекло, раздался истошный бабий крик, в котором я разобрал: «Караул, спасите люди добрые!»... Я, конечно, со всего хода затормозил, скосил глаза, вижу: баба и мужик пробками вылетели из кузова. Она шлепнулась в грязь в одном месте, мужик перелетел через нее и растянулся в другом. Картина, доложу вам, прямо комический фильм с Чарли Чаплиным. Яйца из ведерка выкатились и раскокались. Четверти с молоком вдребезги разлетелись, так что грязь на дороге стала, как забеленая похлебка. Скомканный брезент надулся пузырем и шевелился на ветру.

— Какой леший вас из кузова выпихнул?

— Не леший, а мертвец, — плакала женщина.

Человек из гроба тоже заинтересовался приключением и спустился на дорогу.

— Объясни ты эту катастрофию, — закричал я на него, — видишь, сколько из-за тебя беды?

— Что ж тут объяснить? Улегся я в гробу и задремал, даже сон приснился, будто я совсем махонький и в люльке качаюсь. Но вот чувствую, что воздуху стало не хватать, как будто кто-то задушить меня хочет. А это потому, что они брезент с гроба стянули и крышка плотно ко гробу прилипла. Ну, тогда я приподнял ее, чтоб вздохнуть и узнать, перестал ли дождь или все еще не угомонился? А вот рука-то моя правая из гроба и пронзила их страхом и ужасом: подумали они, что мертвец ожил и сейчас в их глотки вцепится. Вместо того, чтобы как следует узнать, что это за рука, почему она в гробу очутилась, они на полном ходу из машины сиганули и себе костяную проломность сотворили.

— Дурак! — закричал я на виновника несчастья, — ведь по твоей дуболобости люди могут остаться на всю жизнь калеками!

— На это наплевать, что калеками, — заплакала женщина, — молоко жалко: два целковых пропали.

— А у меня от полсотни яиц только три уцелели, а все остальные в яичницу обратились.

Пришлось этих бедолаг вместо базара в самодуровскую больницу отвезти. Гроб и начальству нашему и всем колхозникам очень понравился. Женщины вздыхали:

— Такую красоту жалко в землю закапывать!

Похоронить товарища Чуркина успели до химического обоняния. За гробом шел струнно-трубный оркестр.

О своей поездке за гробом я молчал до поры до времени и только на торжественных поминках, после политических речей, когда всех обнесли по два раза самодельным напитком в чайных чашках, язык развязался. Сколько было смеху, прямо, как в цирке, когда клоун дурака валяет. Там и тут кричат: «Перестань, замолчи, а то второй раз придется в город ехать не за одним гробом, а за целой дюжиной!»

На другой день правление колхоза с активом постановило: «В случае перевозки гробов разных шатающих пешеходов оставлять без вредного сочувствия. Подбирать только тех, которым грозит смерть от экстренного паралича или скоропостижного рака».

Я кончаю товарищи. Думаю, что никто не скажет: «Зря убил время». Я еще младенцем слыхал: «Век живи — век учись». А разве приключение с гробом — не житейская школа? Рассказ мой — стопроцентный факт, а такие факты мы не должны утаивать. Пусть все шоферы о них знают и себе на усы наматывают, у кого они не сбриты.