Песня спета - 1

ПЕСНЯ СПЕТА 

Посвящаю другу Николаю Водневскому

Я приехал в гости к сестре ранней весной, в самом разгаре половодья. Радостное чувство охватило меня, как только я сошел с поезда на маленькой, желтой, давно не крашенной станции.

Утро было тихое, солнечное. На распускавшихся душистых тополях в станционном садике шумно каркали грачи, устраивая запущенные за зиму гнезда. Паровоз встречного товарного поезда, терявшегося своим концом за водокачкой, у березовой рощицы, лениво выпускал свистящие струйки пара, как будто не собираясь продолжать прерванного пути.

Меня встретил муж сестры, Михаил Фролович Кузнецов, худощавый, застенчивый колхозник средних лет с светло-русыми прядями длинных волос. На нем был черный пиджак с короткими рукавами, делавшими руки не в меру длинными и старая коричневая фуражка с засаленным козырьком, протершимся по краю. Темнота головного убора оттеняла худобу родственника и его бесцветные волосы. В бесхитростных, бледно-голубых глазах светилась почтительность к приезжему. Он несмело протянул мне для приветствия мозолистую натруженную руку. Не выпуская его руки, я потянулся к нему для поцелуя. Не ожидавший этого родственник смутился и поцеловался как-то неловко, два раза ткнувшись в одно место. Но после этого сразу осмелел.

— В хорошее время приехали, Родион Михайлович, — начал он, — видишь — всякая тварь радуется. А вчера на ваше счастье рыбы поймал.

— Да? — весело откликнулся я, — давно не едал ухи с укропом, кажется, с самого детства.

— Покушаешь, — сказал он, переходя на ты, — и с укропом и с зеленым лучком, и с лавровым листом и с перцем. Укроп в саду лезет напропалую — самый душистый, апрельский. Лавровый лист Матрена еще с двадцать шестого года приберегла, тогда ведь всего было вволю, а перчиком в районной потребилке разжился, по знакомству, всем-то его теперь не дают почему-то. Заведующий разъяснял, будто заграничные страны недолюбливают нас и перец только за какую-то валюту отпускают. Перец аппетит раздразнивает и заставляет все внутренности радоваться. Дай-ка мне свои чемоданы. До лодки придется прогуляться, а там вся дорога водой. Ох и разлив в этом году — ни одного бугорка не видно. Кто говорит — к урожаю, а кто войной пугает.

— Не беспокойся, Михаил Фролович, сам донесу.

— Ну, как это можно? Вот когда я к тебе в Москву нагряну, тогда ты мои понесешь, а сейчас уж дозволь мне.

Пошли узкой тропой — впереди Кузнецов с двумя чемоданами, за ним я. Чувство неловкости, что я иду налегке, заслонялось радостью приезда, душевным трепетом, понятным каждому, кто когда-либо возвращался в родные места. Я снял новую серую шляпу и понес её в левой руке. Теплый ветерок обвевал мои темные вьющиеся волосы. Справа и слева от тропинки была еще не просохшая, черная земля. Воздух звенел трелями жаворонков. Мелькали желтые и красные бабочки.

Хотелось спросить: «Ну, как вы тут поживаете?» но побоялся, что родственник начнет жаловаться на непорядки новой жизни и это испортит настроение. Подошли к лесу, сквозь который просвечивала водная гладь. Пахнуло свежестью — тем смешанным запахом весны, в котором можно уловить и аромат распускающейся вербы и терпкость прошлогодних листьев, и дыхание оттаявшей земли и то волнующее, чем богата весенняя мутная вода.

На берегу лежало несколько опрокинутых лодок, прикованных цепями к деревьям. Каждая была на замке. В ожидании попутчиков, сидя на трухлявом бревнышке, скучали два плохо одетых мужика. Бороды у них были не расчесаны, рваные шапки удивляли живописной ветхостью. Мне сначала показалось, что эта бедность — нарочитая, для показа. Ведь можно было всё это лохмотье и на шапках и на пиджаках притянуть нитками и заштопать. Но, Подумав, я решил, что должно быть у этих людей нет не только тряпок для штопки, но даже иголок и ниток. Стало неловко за свою новую шляпу и серое пальто реглан.

Один из мужиков тянул козью ножку, другой с протянутой рукой, которая почти касалась лица курящего, упрашивал:

— Ну, оставь хоть на одну затяжку. Я ж тебе оставлял, когда был богаче.

— С прибытием, Родион Михайлович, — приветствовали они меня, — на родину, стало быть потянуло? Ох, не такая она, родина-то, какой была в старинное время... Видишь, до чего обносились? Можно сказать, артисты из погорелого театра. Может захватишь, Михаил Фролович? Грести подсобим.

— Места хватит на всех, — с готовностью ответил Кузнецов.

Только теперь, По голосам, я узнал оборванцев: это были почти мои однолетки, товарищи по начальной школе — Митрий Карасев и Федот Лопатин.

— Табачком не разживемся по малости, Родион Михайлович, — смущенно спросил Карасев, только что клянчивший оставить на одну затяжку.

— К сожалению, не курю, ребята.

— Стало быть такая наша доля, — со вздохом сказал мужик, — как говорится, бедному — везде беда.

Он подошел к самой хорошей лодке.

— Ваша, значит, эта, цветистая?

— Да.

Лодку отомкнули, сдвинули на воду, выдавив ложбинку на влажном песке.

На голубых бортах с обеих сторон было аккуратно выведено белыми буквами название лодки: «Лебедь».

— Хорошая у тебя посудина, Михаил Фролович, прямо можно сказать, господская, с нашими лохмотьями стыдно и залезать в такую, — сказал Карасев.

— А ты поменьше трепись языком, а побольше руками действуй, — заметил Кузнецов.

В лодке были три сиденья: у кормы, в середине и поближе к носовой части.

Рваные колхозники уселись на середине, хозяин на корме, а приезжий москвич на третьей, самой чистой скамейке.

— Ну, Господи, благослови, — сказали гребцы и вместе взмахнули голубыми веслами, укрепленными в уключины. В воде они отражались, как в зеркале.

Сначала плыли руслом реки. Там и сям закручивались водяные спирали. Течение было стремительным, как будто под гору. Справа стояли стеною сероватые, еще обнаженные осокори. Левый низкий берег был затоплен. Кусты выглядывали из воды зелеными верхушками, гнувшимися под напором течения.

— Давненько не заглядывали в родительские места, Родион Михалыч? — спросил Карасев.

— Ровно десять лет. — О-го-го! Самые, можно сказать, каторжные годы. Видишь, что с нами стало за этот срок? В песне-то поется: «Кто был ничем, тот станет всем», а с нами наоборот вышло: были всем, стали — ничем.

— Не в песне, а в «Интернационале», — заметил сосед, — в песнях такого вранья не полагается.

— В теперешних-то? Еще похлеще: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек». Это тебе самая бессовестная небылица!

— А по какому случаю вы раскудахтались, товарищи, а? Вы где — на воздухе или на земле? — строго спросил хозяин лодки.

— Да как будто на воде, товарищ Кузнецов.

— То-то на воде! Не видите кустов?

— Как не видать? Ну, и пусть себе соками пропитываются.

— Младенцы несмышленые: да ведь под каким-нибудь кустом рыбак может очутиться, а по воде знаете, как далеко разносится. Так что на моей лодке, при московском госте, прошу контру не разводить, а то еще в беду с вами встрянешь.

— Я думаю, Родион Михалыч за эти десять лет не пошел по партийной линии, — смутился мужик.

— А почему ты знаешь? Я родней довожусь Родиону Михалычу и то ничего не знаю.

— Да мы что ж? Мы ведь только шутим. Разве можно понимать наши речи всерьёз? — испугались мужики.

— Ничего, ничего, говорите, не стесняйтесь, выкладывайте всё, что у вас на душе, только немножко потише. Меня вам бояться нечего, а насчет других соображайте сами, — успокоил я мужиков.

— В Москве-то наверно всё другое — и люди, и одёжа, и дома, и разговоры, и всякая еда, — не унимался бедняк-говорун, — а все говорят: «Равенство... равенство» ... Брехня одна. Никогда на свете не было равенства и не будет.

— И очень даже хорошо, — заметил его сосед, — подумай-ка своей башкой, что бы получилось, если б все люди были одинаковые ростом, и толщиной, и мордой, и все бы жили в одинаковых домах и все бы одинаково обувались и одевались и у всех бы была одинаковая жратва... Господи, скучища-то какая властвовала бы земной планидой... Люди на стенку полезли бы от такого равенства. А при теперешней картине не заскучаешь. Вот приехал из Москвы Родион Михалыч и сразу видно, что он из другого теста испечен — со всякими начинками, изюминками, мармаладом — поглядеть и понюхать приятно. А заглянули бы мы с тобой в Москву, все бы от нас шарахались, как от чумы. Вот в этом то и состоит интерес жизни. Хочешь жить, как Родион Михалыч, тянись, обмозговывай, как выйти на дорогу, как прошибить кальер, заводи знакомства, не спи ночей, не валяйся байбаком, а шевелись, действуй. Ты думаешь легко досталась Родиону Михайловичу серая шляпа? Он может быть три ведра пота пролил, чтоб добиться такой видимости.

В философии оборванца было много ядовитой иронии, сарказма, зависти, зубного скрежетания, вынужденной примиренности с трагизмом жизни, но всё это преподносилось в форме шутки, от которой щемило в душе.

— Хватит об этом! — решительно крикнул Кузнецов,

— скажите, какая нелегкая занесла вас на другой берег.

— Пробовали клад поискать.

— Нашли?

— Какое там...

— Может искали не там, где надо?

— Там, да не повезло: хотели зайцами в Ташкент податься, но с поездов без билетов гонят, а под вагонами ездить не умудрены.

— Так что ж вы думаете: приехали в Ташкент и сразу зажили, как господа? — сердито спрашивал Кузнецов.

— Там, по крайности, можно нагишом ходить, а на короткие ситцевые штанишки как-нибудь разжились бы.

— А жены и дети?

— У них свой разум, не пропали бы и без нас: мы им не добытчики сладостей. Разве только кое-когда руганью отведешь душеньку. Небось, не пропадут.

Всё, что я видел слышал наводило на меня жгучую тоску. Какие два разных мира: столица и глухая, заброшенная, нищая окраина России! Жители Москвы даже не представляют всего ужаса современной деревни.

Большой и Художественный театры с одной стороны и поиски мест, где можно ходить нагишом — с другой. Дорогие папиросы, магазины «Люкс» дворцы подземной дороги и жадная мольба — дать затянуться почти докуренной козьей ножкой, небывалая бедность, отчаянная безысходность.

Деревья и кусты, залитые водою остались позади. Теперь плыли по сплошному морю — по затопленным лугам. Завиднелась длинная лента села. Железные и тесовые крыши были вперемежку с соломенными. Десять лет назад в центре села возвышалась тринадцатиглавая церковь. Теперь её не было. Село показалось окургузенным.

На рваную шапку «философа» села красная бабочка.

— Митрий, вот ты говорил, что в Москве от нас шарахнулись бы, как от чумы, а бабочка, должно быть, и нас за людей признала: видишь — на твою рвань уселась и хоть бы что.

— Ошиблась наверно, подумала, что я не человек, а бессловесный куст вербы.

— Слушайте, ребята, по дружбе вам говорю: не распускайте своих языков, неровен час, наскочите на такого супчика, что тут же сцапает, — сказал наставительно Кузнецов.

— Хуже не будет, — огрызнулся Карасев, — ну арестуют, что ж такое? А сейчас мы разве не арестованы? Тогда над нами может быть кто-нибудь сжалится: табачку в тюрьму пришлет, страдальцем будет считать. А сейчас по газетам мы счастливые, зажиточные, а на факте — несчастнее козявок, что выползают весною погреться на солнышке... Козявки живут, радуются, а у нас из всех удовольствий только и есть, что бесплатный воздух, но когда его много, сильнее сосет под ложечкой от голода.

Лодка проскользнула над затопленным плетнем огорода и остановилась у толстого ствола распустившейся ветлы. Над деревом со звоном кружились пчелы.