Ты, маменька, ты приласкай меня - 4

 МОИ ПОЕЗДКИ В АРТЮЩИЧИ.

Снова иду по земле
Родной деревни моей.
Сами собой
Стали ноги мои легки.
Стало тяжелым сердце.

 Исикава Такубоку.

Из моих поездок в Великорецкое, в Ардичи, где жила моя тетка по отцу, тетя Маня, и в Артющичи, более всего мне запомнились две.

Первая, когда я учился в десятом классе, осенью в 1955 году, в то время мы уже третий год жили в новом, построенном нами, доме. Маме очень хотелось, чтобы под окнами в палисаднике росла сирень с ее родины, с Артющич. Вот она и организовала меня туда съездить на велосипеде, двадцать пять километров - до Великорецкого, затем два – до Ардичей и еще три - до Артющич. Общественный транспорт туда не ходил, а попутный – трудно было найти в осеннюю распутицу. Еще мама просила зайти на могилу ее отца, моего деда. Ездил я туда с ночевкой в Ардичах.

В ту поездку особенно запомнилось мне то, что от Юрьи до Великорецкого проезжал я не менее семи больших и малых деревень. Когда идешь пешком или сам крутишь педали – путь и окрестности запоминаются как-то ярче, подробнее. Проезжая деревни, чувствуешь на себе взгляды деревенских жителей, да и сам включаешься в какой-то биоэнергетический контакт с ними. «Чей это мальчишка, парень, куда он направился?», - думали, наверно, обо мне. «Скучно им тут жить, у ребят и компании здесь нет. Настанет ночь, погаснут окна, и не найдешь в темноте деревню. Но в домах тепло и уютно, пусть все у них будет хорошо!», - думал о них я. Меня уже тронула «райцентровская цивилизация», и я не здоровался первым со встречными. Но деревенские жители, даже взрослые, со мной, незнакомым мальчишкой, доброжелательно здоровались тогда - первыми.

На окнах в деревнях много герани, и она почему-то всегда цветет. Наверное, поэтому ее и много, и любят. Среди герани часто видны были лица стариков, а чаще – старушек. Им интересен чужой человек. Это сейчас деревни, как правило, возле больших дорог, и деревенских жителей не удивишь проезжими людьми.

Во времена той поездки я знал названия всех деревень, через которые проезжал. А сейчас уже забыл, помню лишь некоторые: Шура, с ударением на первом слоге, Верески, Казаковы, Семановы, Замежница… Да и как их помнить, если через десяток лет на том же пути осталась только одна деревня – Замежница. А на месте остальных – или брошенные дома, или куча кирпичей там, где когда-то стояла печь, а чаще всего – только тополя вдоль улицы бывшей деревни. Обыкновенные русские тополя, осокори, которые не обхватишь внизу, высотой с колокольню, а под кроной может спрятаться от дождя целый деревенский дом. А постепенно исчезали и тополя. Наверное, это дерево хорошо себя чувствует, если рядом человек. Тополь растет рядом с человеком с первых дней деревни, и потому свидетель радостей и горя, любви и ссор, рождения и умирания. За его нижние горизонтальные ветви привязывали качели, и дети облюбовывали затененную лужайку для своих игр. В каких-то своих элементах, в коре ли, в почках ли или в древесине запоминались все события, которые видел высокий тополь. Тополь становился своим, родным. И когда человеку плохо, надо постоять возле тополя или другого «родного» дерева, прижаться к нему, поговорить с ним – и станет легче, придет какое-то решение. Когда судьба принуждает уехать из деревни, последними машут тебе в дорогу своими высокими вершинами тополя. И они тебя первыми встречают.

На железнодорожной станции моей родной Юрьи тоже росли, да и сейчас растут несколько тополей. К одному из них был прикреплен железнодорожный колокол, извещающий о скором прибытии или отправлении пассажирских поездов, радио для небольшой тогда станции по железнодорожным правилам не полагалось. Несколько ударов подряд – поезд прибывает, два удара – до отхода пять или несколько минут (при малой стоянке поезда), последующий один удар – поезду дано отправление. Когда я приезжаю, я обхожу эти тополя, здороваюсь с ними, и в душе появляется теплота, особенная радость. Кажется, и они говорят мне: «Что, приехал, дружок, мы рады!».

В Юрье нет церкви с колокольней, и станционные тополя облюбовывали вороны и галки. Усядутся на дерево – и оно чернеет от множества птиц. Удар колокола – и вся эта орава с криком и гомоном взмывает вверх. В детстве мы кричали вслед: «У последней вороны гнездо горит!».

Хочется мне вспомнить еще одну исчезнувшую деревню, хотя она не на пути из Юрьи до Великорецкого, а несколько в стороне. Деревню, название которой – Воронье, с ударением на втором слоге. Она располагалась недалеко от Юрьи – километров семь. Много раньше моего детства, может быть, в двадцатые годы, была наезженная дорога от Воронья до Юрьи, через довольно большой массив леса. Мой отец, родом из Замежницы, вспоминал, что в детстве он ездил этой дорогой, зимой, на санях, в тулупе. Возле Юрьи, километра за два, эта дорога пересекала речку-жилку, через которую делался бревенчатый мостик. Но еще нужно было гатить большой прилегающий к мостику болотистый участок дороги. На лошадях здесь, даже в мое время, еще можно было ездить. Даже однажды мы с мамой везли здесь сено на школьной лошади, мама работала в школе и попросила лошадь. Проехали мы с трудом, воз чуть не перевернулся, да и лошадь проваливалась чуть не до брюха. Когда появились автомашины, дорога эта из-за жилки была непригодной для автотранспорта и потеряла свое значение. Во времена моего детства в этот лесной массив мы ходили за грибами. Обычно на вопрос, куда идете за грибами, отвечали: «На Воронье». Хотя до деревни много не доходили, но в лес забирались по этой старой дороге. Да и на самой дороге, заросшей травой, было много грибов.

В каком-то году старшие классы Юрьянской школы направлялись в колхозы на уборку картофеля. Класс моей сестры, которая старше меня на один год, направлялся в Воронье, мой класс – в другую деревню. Но, чтобы упростить сборы, мама договорилась в школе, чтобы меня направили с сестрой, с ее классом. Не помню, почему я согласился, скорей всего побоялся спорить с матерью, она у нас была часто строгая. А может, мне было приятно быть со старшими по возрасту ребятами. В Воронье мы жили в одном из лучших домов деревни, низ кирпичный, второй этаж – деревянный. И в то же время обычный уютный вятский дом, теплый, светлый, с большой печью посередине избы и широкими лавками вдоль стен. За домом был крутой спуск в низину, где текла речка, а примерно посередине спуска бил красивый родник.
По вечерам ужинали за большим общим столом в красном углу, под иконами. Хозяева были приветливы, мы тоже старались не причинять им лишних хлопот. В душе я жалел, что поехал не со своим классом, мальчиком на побегушках у старших ребят я не стал, но постоянно морально приходилось защищать себя, а это утомительно.

Обычно в Юрье каждый жилой район облюбовывал для сбора грибов соседний лес. Для меня одним из таких участков леса была дорога на Воронье. Поэтому я очень хорошо знал примыкающий к дороге массив леса, все лесные дорожки, тропинки и просеки. После окончания сельских работ обсуждался вопрос, какой дорогой лучше добраться до дома, пешком, конечно. И был выбран очень длинный путь. Вот тут я блеснул своим знанием леса и предложил путь вдвое короче. Старшие ребята пророчили мне судьбу Сусанина, но мне было приятно не обмануть доверие старшеклассников.

Лет через пятнадцать мне опять пришлось побывать в Воронье. Тогда я приехал в Юрью, в отпуск, с молодой женой, и, конечно, повел ее в Великорецкое, в Артющичи. Добираться нужно было пешком, и я решил попробовать найти путь короче, через Воронье, и далее попытаться пройти лесом до Казаковых. Это у меня не получилось, идти лесом от Воронья побоялись, заблудимся еще, да и болотистые там места, а какой-нибудь дороги, хоть и заброшенной, я не нашел. Пришлось делать крюк и выходить на дорогу, по которой все люди ходят. В Воронье на всю деревню сохранился только один дом, тот, в котором мы жили когда-то при уборке картофеля. Деревни умирали тяжело, в иной деревне иногда длительное время жили старики, которым трудно было куда-то пристроить свою жизнь. Например, были у стариков сыновья, да погибли на войне, куда старикам теперь деваться. Вот и в этом доме еще недавно жили. Все было целое, даже стекла в окнах. Приноси дрова, а они тоже есть, топи печку и живи. Но в доме ни души, все двери распахнуты, тихо, вроде слышно даже журчание родника внизу. Да в углу кто-то напакостил, не нашел другого места. Политика коммунистической партии в сталинские времена в отношении деревни была такой, что молодежи не было никаких перспектив оставаться в деревне. Вместо оплаты трудодней – пустые палочки в ведомости, все, что выращивала деревня – сдавали государству, кормили города. Вот и исчезали деревни. Особенно это стало массовым, когда колхозникам стали выдавать паспорта, а городам и великим стройкам всегда требовались и требовались рабочие руки. За свою жизнь мне пришлось видеть много покинутых и разрушенных деревень, в одной я даже гостил несколько дней у родственников, в Цепелях, там осталось в ту пору всего два дома. Но исчезнувшая деревня Воронье и этот красивый, высокий и покинутый дом – особенно щемит сердце.

Поездка на велосипеде за сиренью закончилась хорошо. Только на обратном пути целый день лил холодный дождь, и половину пути мне пришлось идти пешком, дорогу так развезло, что и на велосипеде не проедешь. Мама была рада, и с той поры в палисаднике, да и вокруг дома – много сирени родом с Артющич. Более того, однажды весной я сумел привезти уже от своего юрьянского дома саженцы сирени и посадил на своей даче. Теперь и там растет и радует меня сирень, тоже родом из Артющич. В Артющичах не росли тополя, лес кругом, поэтому и не сажали тополя. Но сирень посадили. И она разрослась широко. Но и сирень в этом лесном краю будет существовать до тех пор, пока живет здесь или приходит сюда с косой человек, который обкашивает бывшую усадьбу и окрестные луга, останавливает наступление леса. Если покосы забросить – все быстро зарастет лесом, дружные эти ребятки – молодые березки да осинки, ели да сосны. И не устоять сирени против такой армии. Но покосы здесь добрые, и человек пока приходит сюда.

Молодое поколение, живущее в окрестностях бывших Артющич, в Великорецком, в Чудинове, уже могут не знать о былом существовании здесь хутора. Только наблюдательный человек, грибник ли, охотник ли или просто любитель природы, по заросшим лесом полосам былой пахоты, по разросшейся сирени да встретившемуся среди леса кирпичу вдруг задумается, поймет и представит, что была здесь когда-то жизнь с ее радостями и горем, благополучием и трудностями.

Зашел я в ту поездку и на Великорецкое кладбище, навестить могилу деда. Я уже говорил, что ни разу не посетил Великорецкое и Артющичи вместе с мамой. Поэтому и могилу деда искал по маминым объяснениям. Исходную точку – могилу с поломанным железным крестом, я нашел верно, потому что сфотографировал это место, и мама его признала. Под этим крестом похоронен тоже кто-то из наших предков, мама уже не помнила, кто. Но знала, что памятник-крест ковал еще мой дед. И где-то рядом могила уже деда, с могильным камнем. Но ее я не нашел.

В годы войны и несколько послевоенных лет Великорецкая церковь была отдана детскому дому, а кладбище – рядом. Детдомовская ребятня то, что можно было сломать – сломала, перевернуть – перевернула, тем более, что дедова могила была – с краю. Да и старая часть кладбища – там трава по пояс, не нашел я могильного камня. Но посидел где-то рядом и помянул грустной думой.

Другая поездка на мамину родину, которая мне запомнилась также больше других, произошла примерно через четверть века. Она оказалась и последней. У меня случилась командировка в Кирово-Чепецк, и я договорился на работе совместить ее с последующим отпуском. Старшая дочь Ольга кончила девятый класс, и с удовольствием согласилась ехать со мной. Особенностью той поездки в Артющичи было то, что мама посоветовала нам дойти и до села Чудиново, посмотреть само село, Чудиновскую церковь, а также – стоит ли памятник-обелиск моему деду Петру. Церковь в Чудиново в советское время не была закрыта и действовала постоянно.

До Великоруцкого с Ольгой мы доехали рейсовым автобусом. В Ардичах, к сожалению, наши родственники уже не жили, тетя Маня с мужем уехали к дочери в Тамбовскую область. Но дом не осиротел, рядом село Великорецкое, и деревня Ардичи не исчезла, нашлась покупательница на дом. Хотелось бы походить по дому, где я в детстве гостил несколько раз, да и в юные и зрелые годы заезжал неоднократно. Походить по всем пристройкам, таким богатым по количеству в вятских деревенских домах, крытая ограда, сеновал, хлев для коровы и свиней, овчарня для овец, конюшня, помещение с ларями для хранения зерна и муки, зимняя изба, летняя изба, погреб, баня и многое другое. Но новая хозяйка оказалась не очень любезной, может быть, просто побоялась пустить незнакомых людей.

Посидели с дочерью на скамеечке возле дома, и я рассказал ей историю, как в детстве с двоюродным братом Аркашей, сыном тети Мани, мы чуть не сожгли баню. Баня находилась в огороде и топилась по-черному. То есть внутри бани из камней сложен очаг с котлом для нагревания воды, в дым выходил через раскрытую дверь. Когда парились, воду плескали прямо на раскаленные камни, на каменку, и нужно было стараться не задевать телом стены и потолок, покрытые сажей. В тот раз взрослые затопили баню, а нам с Аркашей поручено было следить за огнем. Но мы решили сходить на гороховое поле, раскинувшееся по угору между Ардичами и Великорецким. С этого поля баня просматривалась, и мы понадеялись, что беды не случится. Да и уж очень молодой горох был вкусным. А баня без нас решила вдруг загореться, хорошо – взрослые оказались рядом и затушили огонь. Аркаше, конечно, от матери досталось, а меня, как гостя, простили. Хотя я и просил наказывать нас вместе.

Аркаше было уже лет тринадцать, когда он впервые увидел паровоз, приехав к нам в Юрью, в гости. Целый день он мог сидеть на станции, на перроне, и смотреть, как работает паровоз, как двигаются его кривошипно-шатунные части и колеса, как из всех щелей с шипением вырывается пар. Грешно было машинисту маневрового паровоза, который часто был на станции, не пригласить мальчика в кабину и не прокатить его. В своей деревне Аркаша любил очень лошадей, тогда их в колхозах было много, и целые дни он проводил на конюшне. А тут вдруг паровоз, да еще иногда несколько сразу на станции. Вечером я его чуть не силком уводил домой, один раз даже подрались.

Иной раз идем с Аркашей на пляж, мимо станции, а там стоит, пыхтит, паровоз. Аркаша остается, никакой пляж ему уже не нужен. И уже на моем обратном пути я его уговариваю идти домой. Отслужив в армии, он не вернулся в родные Ардичи, как и большинство молодых людей в то время, а пристроился в городе. Прожил всю оставшуюся жизнь в городе, в Уфе, мотористом авиационных двигателей. Но снились ему всю жизнь – родные Ардичи.

До Артющичей тогда дошли мы с Ольгой легко. Как-то все под горку было, и лес окружал нас веселый, и не устали мы еще. В Артющичах нас встретили косари, и под их взглядами мы себя чувствовали не очень комфортно. Как часто праздные люди чувствуют себя рядом с работающими. Нужно бы рассказать им цель нашего посещения, но я как-то не осмелился, побоялся, что это им не интересно. Мы посидели с Ольгой на месте бывшего дома, возле кучки печных кирпичей, и я рассказал дочери про детскую жизнь ее бабушки, моей матери, как я эту жизнь представляю. Многое потом добавила сама моя мама, когда мы вернулись из своего однодневного похода в мамин юрьянский дом, в дом моего детства.

После Артющич мы с Ольгой пошли в Чудиново. Вот тут начались мои мучения. Не было у Ольги желания идти в какое-то Чудиново. Дорога не известная, лес угрюмый. То ли за поворотом вон там уже Чудиново, то ли еще идти долго. Несколько раз Ольга садилась на землю или на пенек и говорила: «Все, дальше не пойду!». Дорога и лес действительно были какие-то не привлекательные, может быть, потому, что незнакомые. Кроме того, чувствовалась пойма реки Великой, которая протекала где-то рядом, справа. Места сырые, лес в основном хвойный еловый, заросший болотистой травой. Я пытался заинтересовать Ольгу тем, что по этой дороге ходили наши предки, и, может быть, в деревьях, траве, земле остались какие-то их знаки, а теперь и мы оставим свои знаки. И лучше, если эти наши знаки будут положительными, радостными и добрыми. Тогда и продолжение нашего рода, наше будущее, тоже будет добрым и радостным. Но вся моя философия, в которую я верю, помогала плохо, иногда и у меня кончалось терпение уговаривать, я поворачивал назад. Ольга понимала мои желания, чувствовала, что мне хочется пройти по этой дороге, побыть в Чудиново, и, главное, ей все это показать. Она вставала и шла вперед, я к ней молча присоединялся. Наконец, лес кончился, вдоль дороги пошли луга, перешли вброд реку Великую, и вот - Чудиново. Где-то здесь стояла кузница моего деда, вряд ли кто это помнит. Сходили на сельскую площадь, постояли возле памятников-обелисков: погибшим за советскую власть, в том числе моему деду Баранову Петру Даниловичу, и в Отечественную войну. Сходили к Чудиновской церкви.

Так мы побывали в Чудиново. Обратно шли быстро и с желанием. Лес уже не казался таким угрюмым. В селе Великорецком, в ожидании рейсового автобуса в Юрью, мы сели на скамеечку около соседнего с остановкой дома, положили друг другу головы на плечи и … уснули. Свежий лесной воздух, новые впечатления, ходьба около двадцати километров – уморили нас. Вот так мы проспали автобус. Когда я проснулся, автобус уже поворачивал за опушку леса, в сторону Юрьи. Остановить его не было никакой возможности, даже если кричать, свистеть. Нужно было сидеть на остановке возле магазина, там бы нас разбудили. Проблем не было, если бы в Ардичах жила тетя Маня. Конечно, можно было попроситься на ночлег и в Великорецком, раз уж мы попали в беду. Но Ольга не хотела ночевать. Попробовали поискать машину – никто не согласился везти нас в Юрью. Решили идти пешком, двадцать пять километров. Но с условием – дорогой не ныть, взялся за гуж, не говори, что не дюж. И мы дошли, лишь последние пять – шесть километров нас подвезла попутная машина. Нам было приятно, хоть и не большую, но все-таки одержать над собой победу. Ольга на следующий день встала легко и в хорошем настроении. У меня же несколько дней болели ступни ног, моя обувь была не предназначена для длительной такой ходьбы.

К сожалению, это было мое последнее посещение Артюшич. Очень мне хочется еще побывать там, с младшими дочерьми, дай Бог, чтобы это случилось.