Народ потрясает цепи царизма - 11

***

Март уже разбил оковы зимы. Земля начинает обнажаться. К нам в леса и поля Смоленщины возвращались перелетные птицы. Грачи, завидя приближающуюся повозку, перелетали с унавоженной за зиму дороги на широкие темные проталины. Остро пахло землей, талым снегом.

Возница рассказывал:

— Взбунтовался народ. Поместья жгут. Землю делить собираются. А третьего дня в Косках экспроприировали почтовую тройку.

Я подивился: заграничное, трудное для произношения, мудреное слово «экспроприация» прилетело из мятежной Москвы на Рославльский большак и, поди ты, уж в ходу.

Приехав на родину, я попал, как говорится, из огня да в полымя. В селах действовали крестьянские комитеты. Деревня сочувствовала восстанию рабочих. Повсюду шли бунты. По селам и деревням Смоленщины свирепствовали карательные отряды. Рославльская тюрьма была переполнена арестованными крестьянами.

Деловитый, обычно весь погруженный в хозяйственные расчеты дядя Андрей сам на себя не похож. Только-только поздоровавшись со мной и наскоро познакомившись с Таней, он заговорил «о политике».

— Времена наступили новые. Дело клонится к тому, что нам удастся освободиться от всяких властей. И от помещиков, и от урядников.

Агитация проходила в кузне. Я это увидел, отправившись с дядькой Андреем ковать лошадей. В кузнице собралось множество народу. Каждый рассказывал, что знал. И меня попросили рассказать о московских событиях. Слушали, затаив дыхание. Только изредка кузнец подходил к мехам и легкими бесшумными качками поддерживал огонь в горне.

Таня, которая в первый же день подружилась с деревенскими девчатами и пользовалась у них большим авторитетом, на посиделках со многими яркими подробностями описывала баррикадные бои в Москве. От нее мои родичи узнали, что я был начальником дружины, действовавшей на Арбате. Кстати, мои родные хорошо приняли Таню. Правда, дядька Андрей при первой же возможности, как только мы оказались с глазу на глаз, сказал:

— Молода очень...

Но, видя, что я закипаю от такой его критики, добавил:

— Молода! Ну что ж. Это с годами пройдет.

В Караковичах сыграли свадьбу. Мужики толковали о революции и экспроприации: не до веселья, когда кругом такое творится! Но я был счастлив, видя таких непохожих на самих себя мужиков.

В душах крестьян зарождалась вера в освобождение. Это была наивная, крепкая мечта о будущем без помещиков и урядников. И тогда мне очень захотелось передать это предчувствие весны. Весны, которая пробуждается в корявой, заскорузлой крестьянской душе. Так родилась идея «Детских грез». «Детские грезы» — это мечта о завершении революции победой. Там же, в Караковичах, принялся компоновать. Позировали мне для «Детских грез» дочка дяди Захара — четырнадцатилетняя Женя и соседский мальчик Егорка — пяти лет от роду.

За несколько дней я вылепил композицию из двух полуфигур в глине и тут же снял с «Детских грез» форму для отливки в гипсе.

Мой старший брат Михаил, женившись, переехал в Спас-Деменск. Мы с Таней вскоре отправились к нему в гости. Приехали к Михаилу наэлектризованные: крестьянские волнения давали о себе знать повсеместно.

Таня и в незнакомом Спас-Деменске в первый же день нашла единомышленников, и вот к нам на огонек пришел Иван Чуркин — предводитель революционно настроенных крестьян Спас-Деменского уезда. Чуркин — в прошлом пресненский рабочий, участник декабрьских боев в Москве. Во время боя у Горбатого моста он был ранен, но продолжал отстреливаться до последнего патрона. Потом тайно уехал из Москвы в родные места. И здесь неустрашимый, яростно ненавидящий царский строй рабочий-боевик развернул кипучую деятельность. Он собирал вокруг себя народ, создавал в селах крестьянские комитеты, вооружал своих сподвижников.

Однажды воскресным днем Спас-Деменск был взбудоражен выстрелами. По приказу урядника солдаты стреляли в крестьян, поднявшихся на экспроприацию богачей-торговцев. Трое крестьян были убиты. К их трупам запрещали подходить, так как ждали прибытия следственной комиссии. Прибежали жены убитых. Никогда не забыть мне их страшный плач. А Ваня Чуркин, который, кипя от гнева, стоял рядом со мной, в толпе, говорил, что отомстит уряднику. (Мне передавали потом, что Чуркин убил урядника. Но я не знаю, как сложилась дальше судьба этого человека.)

Тогда же, в Спас-Деменске, в доме брата я принялся лепить Ивана Чуркина. Я запечатлел Чуркина таким, каким знал его в жизни: открытое мужественное лицо, сжатые губы, решимость и воля во взгляде. Вырубил «Рабочего-боевика» из блока серого уральского мрамора уже по возвращении в Москву.