-25-  

Александр
 

31 июля -- 2 августа 1882, Таганрог

З' кулька у рагошку

или

Торговали кирпичем и остались не причем.

(Пословицы)

  
 Путевые заметки Ал.Чехова 
  

(Путешествие на юг)

 Ты -- цасливай Саса, зацем грецускай знаити[1].

(Чакан)

Читайте с чувством, с толком, с расстановкой.

(Грибоедов)

Таганрог

1882

Июль -- Август

Таганрог, 31 июля 1882 (Начало письма)

(Уступление) Друззя!

Роззявьте рты, шоб вам було утета самое звесно, што типерь ввалнуить мою грудь!! Ето самое письмо пишу вам з'Танрога.

Надеюсь, братцы мои, что вы оба раззявите рты от удивления и, пожалуй, придете в злобственный экстаз, когда узнаете, что наше глупое трио[2] имеет квартиру и стол у... сказать ли?.. у Полины Ивановны Агали[3]. Скачите, мечитесь, беситесь, изрыгайте столбы родителехульств,-- но это так же верно, как и то, что оба вы не из первых мудрецов. Случилось это обстоятельство самым неожиданным образом и принадлежит всецело изобретательности и хлопотам Людмилы Павловны, ей же честь и слава от нас и хула ваша да падет на ее, а не нашу главу.

Но расскажем по порядку, как говорил наш учитель Агапьев, когда не знал, что он должен говорить.

Выехал я из Москвы, как значится в моем дневнике, 25 июля и сутки просидел в Туле. Этот город, братцы вы мои, есть нечто. В нем есть все и нет ничего. Чтобы пояснить эту туманную галиматью, прилагаю стихи, сочиненные в Туле. Скорбный тон их покажет, какие чувства наполняли благородное сердце вашего доблестного брата.

Я в Тулу с трепетом въезжал.

Туда подруга дней моих седая

Меня влекла, не понимая,

Что быть я в Туле не желал,

Что я от этого страдал.

Ах, я ужасно изнывал,

Пока возница наш усердно

И жестоко,-- немилосердно

Из клячи скорость выбивал

И нас ужасно колыхал.

Кто изверженья (Этны) не видал,

Тому оно едва ль доступно.

Но очень было бы преступно,

Когда б я скромно умолчал

О том, что в Туле я встречал.

Я встретил вместо мостовых

Канавы, лужи, буераки,

Цыплята, свиньи и собаки

Живут беспечно в них

И благоденствуют на хлебах даровых.

Базар, солдаты и навоз,

Ружье, баранки и помои,

Жестянки, храмы и герои

Театра. С ними воз

Антрепренер сюда привез --

То воз афиш, костюмов, париков,

Тут были посохи и троны,

Златобумажные короны

Для драматических царьков

Без смысла, речи и голов.

И этот воз в грязи лежал!

Его возница опрокинул.

Я взор сочувственнейший кинул

И поскорее убежал,

Иначе б слез не удержал.

Я в Тулу с трепетом въезжал,

От неприветливых небес

Чего-то странного -- чудес

Я почему-то ожидал,

И что-же, братцы, я узнал?!

(Да не прильпнет к гортани мой язык)

Лишь тем и славен город Тула,

Что губернатор -- в роле мула.

А полицмейстер -- словно бык

(Так говорил один старик).

Я в Тулу с трепетом въезжал...

И с большою радостью уехал, унося с собою это стихотворение, которое с восторгом посвящаю А. С. Пушкину, а если он не примет,-- то тебе, Коля.

Проходил катастрофу. Об ней один архиепископ сказал, что ее описать нельзя. То же самое скажу вам и я с прибавлением любого нелестного для вас эпитета, который выбрать предоставляю вам самим.

У меня явился легкий пустой бронхитец, выражающийся в микроскопическом кашле. Он отравляет существование Анне Ивановне, а Анна Ивановна отравляет существование мне, боясь, чтобы я не умер от бронхита. Но это -- в скобках. Продолжаю дальше.

В Туле, Антоша, я видел на вокзале твою невесту, иже во Грачиках, и ее маменьку. Об этой маменьке говорят, что она, садясь в седло, сломала лошади спину. Я же убежден, что она в состоянии сломать спину любому элефанту, мастодонту и даже лесной сраке, а посему и не советую тебе жениться, ибо, если такая теща насядет на шею, то -- согласись сам...

Бог с ними, с Грачиками, Антоша, плюнь! Езжай лучше в Шую перебивать у Николая.

Ехал с нами Пьер Бобо[4] с двумя какими-то шлюхами. Я попросил его, чтобы оказал тебе протекцию в редакциях, Антоша.

Но так или иначе, а мы благополучно достигли Таганрога, о чем и начинаю теперь пространную речь.

Прежде всего мы под проливным дождем проехали с вокзала в "Европейскую гостиницу". Это было в семь часов утра. В 8 я отправился в лавку церковного старосты[5]. Идя туда, я возымел недостойнейшую мысль явиться к святому мужу в качестве простого покупателя и уже под конец покупки сделать приступ к "сближе-е-е-нию". Но

Я козни мерзки воздвизал,

Но рок их скоро растерзал.

Едва я вошел в святилище Господа и торговли и едва за ящиками (пустые -- упадут, не убьют!) раздались шаги, как до моего слуха долетело наиродственнейшее: "Душенька! Сашечка!"

Мой план и козни естественно -- вдребезги. Дяденька прослезился настолько, что даже умилил меня.

Началась родственная беседа, которой я вам передавать не стану в силу того, что во всех беседах при свиданиях столько же смыслу и логики, сколько у вас обоих мозгу. Закончилась, впрочем, эта беседа тем, что "Дашенька" исправил новый годовой отчет Братства с поименованием всех оного членов и благотворителей, коих имена поименованно на литургии при бескровной жертве диаконом поминаются и etc. Свидание с Миличкой было не менее трогательно, но я за целый час не мог произнести ни одного слова, захлебываясь в неудержимом потоке ее неумолкаемой речи. От нее я узнал, что Георгий обладает известными качествами, Владимир -- другими, Саша -- вивчилась гадким словам, Леля сосёть и пора отнимать от груди и т.д. Закончилось это не менее печальной фразой: "Когда вы отдохнете, позанимайтесь с Георгием из грамматики. Он не знаить разбора. Ему только показать надо сначала, а там он дальше и сам вивчить".

Надеюсь, вы поймете, что в избытке родственных чувств я немедленно пообещал вбить школьную премудрость в узкую мозговую щель Георгия и исполню это немедленно, как только отдохну. Отдыхать же я намерен до самого отъезда из Таганрога.

К семи часам вечера мы переселились к Агали. Их дела теперь так плохи, что те ничтожные деньги, которые я внес, составляют для них довольно ощутительное подспорье. Мы занимаем две комнаты, выходящие на улицу. Липе я передал ваши поклоны[6] в самой красноречиво округленной форме, маменьке ее -- также. Мы видимся весьма редко, потому что я в таких летах, что мне не до Лип, а у Липы достаточно такта, чтобы не показываться мне на глаза. Живем, не трогая друг друга.

Сегодня (на другой день) водосвятие на море. Я не пошел, ибо нет прежнего благолепия. Каждая церковь святит воду у своего колодца; один только собор идет на гавань. Так как сегодня праздник Иуды Маккавея, то я поздравил дядю с праздником Иуды, а Миличку -- просто с Иудой.

Увы, братцы мои, sic transit omnia, que {Так проходит все... (лат., прав. quo).}, и т.д. Когда-то громадный Таганрог оказался микроскопической улиткой. Даже дом Алфераки напоминает собою приземистого скнипа. Расстояний не существует. С собора, точно через канаву, можно перешагнуть на каланчу, оттуда на кладбище -- и город весь за тобою. А прежде-то! От Силла Маринчинки до синагоги было далеко. Как хотите, братцы, а детство и возмужалость -- разная штука!

Однако, чтобы не вдаваться в идиллию, перейду к другой теме.

В день приезда я побывал у Ивана Васильева Попова, которого вы едва ли знаете. Он жив и здравствует. Затем прошел к няне Александровне и от имени сестры дал ей немного презренного металла. Радость по поводу появления моей особы была необычайная. Из нашей прежней няни благодаря времени получилась крохотная, сгорбленная старушоночка с предоброй рожицей и свистом в беззубом рту. Поклонов она вам посылает массу и твердо убеждена в том, что каждый из вас по крайней мере министр или квартальный надзиратель. Меня она приняла за попа благодаря моему балахону-пальто. Вчера мы удили рыбу в гавани. Наловили более сотни и -- не знаем, куда ее девать. Ходили оравой: наше трио, Митрофановичи и Агалята.

У Лободиных не был и едва ли скоро буду. Селиванова нет в городе. Он у себя на хуторе. Видел Покровского и Спиридона, но не говорил с ними, потому что шел в это время с базара с кошелкой, из которой торчал рыбий "фост". Вследствие этого Спиридон лишился возможности узнать, как поживает наш папаша. Видел Романенка (он же Пичонай) и припомнил: "Миколай, Дриколай, Пичонай..." Видел Камбурова и тоже не говорил с ним. Увы, братцы, он теперь -- сирота. Его друг, цилиндроносец Коринфиус, отыде к праотцам и погребен в цилиндре. Завтра побываю на кладбище и отыщу его могилу. Сегодня трио с оравой едет в Карантин.

Затем сию страницу всецело посвящаю тетеньке Федосье Яковлевне.

Тетенька, чи ви ни забули про тую Хвисташку, што с фостиком, була у Марьи Петровны?

Эта самая Фисташка, а с нею и Марья Петровна, переехала из Таганрога в Азов. Кто из них жив и кто помер -- мне неизвестно и узнать негде.

Когда я передал дяде, что вы любите и благодарите Володю за то, что он выправил ваш паспорт, то дядя ответил: "Хорошо, душенька".

О Калашниковых пока еще ничего не узнал и об Варваре Ивановне сведений пока не имею. В следующем письме напишу. Алешу в Таганроге все помнят и об нем спрашивают.

Покойная Череватиха вместе, с бапъой (бабкой) Пантелевной воскресли и под руку гуляют по большой улице. Малавичку переехали возом, а у Дарьи Ивановны открыто только одно окно. Зеленковы пьют кофе с алвой, только у них алва не своя! Каштанская перестала любить кофе и пьет настойку из рыбьих хвостов. Мещанским старостой по-прежнему Вуков. Юровой Настасьи Николаевны не видал. Видел бабу какую-то с толстым задом, но побоялся, как бы она меня не долбанула, а потому и не окликнул ее. А должно быть, это она, потому что на ней надет чепчик. Мироныч женился, и поэтому, значит, все ваши надежды рушились. Очень горько писать эти строки, но что же делать, утешьтесь. Бог не без милости. Может быть, Бог даст, другой жених подвернется.

Софьи Исаевны отыскать не мог. Нашел вместо нее какую-то Софью Петровну, но та -- косая, а вы мне про это не говорили.

Если что понадобится -- напишите, исполню все с таким же усердием, как и то, что вы поручали мне в Москве при отъезде. Ем я синенькие, бавны, красненькие и кабачки. Все это очень вкусно, но ем я только один.

Теперь перехожу снова к братцам.

Ссылаясь на предыдущие строки, я нахожу, что обстоятельства наших дел вам известны и поэтому продолжаю дальше.

Юг, друзья мои, есть нечто вроде... ну, хоть объядения. Воздухи благорастворены, настроение граждан мирное, из-за угла пришиба-тельное, провизия дешева, словом -- все как следует. Но уже в самом воздухе носится какая-то южная, расслабляющая лень. Мне теперь воочию понятна беготня северян и непроходимая лень хохла. Но это, впрочем,-- мои личные, субъективные мнения. Водка здесь -- пакость. Вино только начинаю пить. По крайней мере, только что послал за сантуринским. Быть может, к концу письма скажу и о нем два слова.

Колин учитель Рокко стал теперь капельмейстером в городском саду и подписывается на афишах -- Руокко.

Братчики Кушелевские живы и торгуют на прежнем месте. Их вывеска ужасно полиняла, так что их дивную фамилию я прочел скорее по памяти, чем по буквам. Оба братчика живы и прошли мимо моих окон с книгами под мышкой в синагогу. Сзади них шли их щенята -- должно быть, доблестное потомство достойных близнецов.

Вчера дядя получил "Свет и тени" со всеми приложениями. Оказалась такая кипа, что злосчастный Георгий едва мог дотащить из почты. Дядька возликовал и воскликнул: "Ай да Сашечка!"

Но я скромно опустил очи и затесался в число Павловичей, снабжающих журналами.

Вчера вечером я просидел у дядьки около часа, рассказывал ему об опытах Казенева[7], которые я будто бы сам видел (примите к сведению!) и в объяснение спиритизма запустил ему такую теорию, что он даже опоздал к утрени и продал по ошибке пятикопеечную свечку за три копейки. Миличка буквально влюблена в своего "папочку", хотя и величает его в беседах со мною "ваш дядька". Не знаю, что этому причиной, дорвавшаяся ли кишка до сала или что другое, но только по некоторым признакам я заключаю, что сало очень вкусно. Honny soi qui mal y pense! {Прав.: Honni soit qui mal y pense (старофр.) -- "Да будет стыдно тому, кто дурно об этом подумает" -- фраза английского короля Эдуарда III, ставшая девизом английского ордена Подвязки.}

Между той строкой, которую я уже написал, и этой, начинающейся со слова "между", был перерыв -- обед. С южным обедом вы достаточно знакомы, но, тем не менее, я едва ли удержусь сытым нутром от перечисления наших блюд. Мы ели:

1) Суп с рисом, 2) судак или сула жареная плюс те бычки и селедки, которые были изловлены вчера, 3) раки морские величиною с член любого благотворительного общества, 4) кукуруза, 5) говядина с картофелем, 6) превкусный некий соус из кабачков с раковыми шейками. Этот соус наверно был бы назван в Москве чем-нибудь страшным вроде: sauce julien de treboucha des raks et des kabaks {Соус жюльен де требуха с раками и кабаками (имит. фр.).}. И вся эта шестистопная музыка была изготовлена Полиной Ив. из той провизии, которую я купил на базаре за 60 к.

Остатков от обеда хватило бы на целый тюремный замок г. Таганрога, куда, как значится в отчете братства, в праздник Св. Пасхи было отвезено по лимону и по апельсину на арестанта, "а также были розданы и хлебы добросердечия". (Я в очередь пошлю в тюрьму когда-нибудь вместо хлебов добросердечия -- гробы похотения, хлебы преломления, венцы растления и прочие похотения, с тем, однако, чтобы это было пропечатано в отчете.)

Мясо в сем граде, ид еже арестантам апельсины раздают, стоит 10 коп. фунт, кабачки, синие и прочая ерунда -- гроши. Жить можно. Жаль только, что всю эту благодать арестанты получают вмале, довольствуясь лимонами братства.

Впрочем, и это -- опять-таки пленной мысли раздраженье.

Вчера я всласть поел синеньких и красненьких с соответственными коренчиками и всю ночь щелкал запором двери в доме и в том маленьком здании, которое маменька называют Яковом Андреевичем. Можете себе вообразить ужас Анны Ивановны, которая боялась, чтобы я не изошел и не погиб смертию Ария! В бессильной злобе на поношение и на напрасный страх арианской смерти я сочинил двустишие и подарил его дяде:

О Арий, Арий!

Ты -- Захарий!

Дядя, прочитав сии стихи, пришел в страшное волнение и стал размышлять, почему это Захария не просто Захария, а -- Захария и Елисавео (Матф. 5, 12). Размышляет и до сего дне.

По чести говоря, дядя обнял меня, как друга, как брата. Обнимет также и вас. Это, братцы мои, святой, но живой человек. Ему бы быть чиновником, деятелем быть, а он в святые отцы полез, и то поневоле. И на этом поприще он натворил такую массу неслышных дел, которая дает полное право на звание "деятеля". Но в то же время он чувствует и одиночество свое в среде Миличек и отцов-протоиереев. Он чувствует, что дай ему Бог что-то, так он зашиб бы всех этих гусей. Но этого чего-то Бог ему не дал. Он смутно сознает, что это что-то кроется среди нашей братии, учащихся и просвещенных, и рвется к нам, а доброе сердце инстинктивно заставляет протягивать к каждому из нас объятия, как к другу и брату.

Это определение дядьки я составил себе после первого свидания в его лавке. Прибавлю к этому, что он -- скрытый кладезь премудрости (по нашему -- практичности и расчета) и вместе с тем -- чистый сердцем человек. Если я и заблуждаюсь, то в этом случае мое заблуждение простительно. Я собирался, едучи в Таганрог, побеседовать с ним по душе, но не успел поговорить с ним в две беседы. Когда же я стал сводить счеты после этого, то пришел к заключению, что тайники моей души -- пусты и что за эти две беседы я, незаметно для себя, вывалил в менее торжественной и церемониальной форме, чем хотел, -- все то, что думал. Судьями этого будьте вы. Но это все-таки характеризует дядьку как симпатичного, привлекающего к себе и всепрощающего или умеющего прощать человека.

Теперь я еду в Карантин и оставляю последнюю страницу до вечера.