* * *
Если бы не семейные обстоятельства, я, как в юности, вышла бы на шоссе, проголосовала, села в кабину трейлера и умчалась, куда глаза глядят. Я сидела бы высоко над землей и смотрела, как проносятся мимо поля и перелески, едва видные вдали старые поэтические церквушки, воздвигнутые Бог весть когда на небольших живописных холмах, бедные покосившиеся избы, обнесенные ветхими, местами накренившимися заборами. Если бы шел дождь, я смотрела бы вперед, в туманную мглу, и слушала равномерный, усыпляющий шум “дворников”. В кабине тепло и мягко. От постоянного мелькания сбоку и впереди мысли расплывчатые и вялые. Они ни на чем не концентрируются и, случайно зацепившись за что-то, плывут дальше. Да, именно плывут, потому что в “рабочем” состоянии мысль делает стойку, настораживается, словно оберегает свой стержень от посторонних помех.
Такая поездка в никуда – это обретение свободы. Но обретение свободы – прерогатива юности. В старости свободу не обретешь и не удержишь. Старики – рабы долга и обязанностей, необходимых и придуманных. .
Прав был Сенека, сказав: “Как мало стариков, владеющих искусством быть стариками”. Он имел в виду искусство самоограничения. Следует приноравливаться не к тому, что ты еще можешь, а к тому, что тебе дозволено по статусу, всегда помнить о том, чего ты уже не можешь. Мы все заложники времени – и в самом широком, и в узком смысле. Но, по словам А.Кушнера, “Времена не выбирают – в них живут и умирают”. Нас встречает одна эпоха, а провожает другая. И это тоже происходит помимо нашей воли.
Гармоничный и простодушный Державин написал перед смертью самое безнадежное стихотворение. Он не успел закончить его, но если бы и успел, в нем едва ли появился бы проблеск света:
Река времен в своем стремленьи
Уносит все дела людей
И топит в пропасти забвенья
Народы, царства и царей.
А если что и остается
Чрез звуки лиры и трубы,
То вечности жерлом пожрется
И общей не уйдет судьбы.
Этот приговор всему человечеству, техническому прогрессу и “изящным искусствам” обжалованию не подлежит. Пугающее слово “вечность” приобретает у Державина особо зловещий оттенок в контексте строки: “То вечности жерлом пожрется…” У Тютчева ведь тоже есть “жерло”: “И канет в черное жерло / За годом год”. Однако Тютчев успокаивает:
И снова будет все, что есть,
И снова розы будут цвесть,
И терны тож…
Державин – не оставляет надежды. “Жерло вечности” – метафора, выразительная, необычайно емкая, почти осязаемая и потому страшная. И заметим, у автора оды “Бог” в этом стихотворении нет места ни для Бога, ни для бессмертия души. А если нет этого, значит, нет ничего?..
Со временем все мы станем “без вести пропавшими”, и имена, высеченные на наших могилах, никому ничего не скажут.
Я хочу написать о “без вести пропавших”, членах моей семьи, и о тех, кто составлял ее круг. К сожалению, многие уже забыты и безвозвратно канули в вечность.
В моих записках нет хронологии, но есть система, продиктованная жизнью – пестрой, многоликой и разнообразной. Мои воспоминания не случайны, и иногда во мне невероятно ярко вспыхивает то, что постороннему взгляду покажется необязательным. Может, то, что вспыхивает во мне, и есть Юнговское “коллективное бессознательное”? Не желая стеснять себя, я пишу и об этом. Есть вещи, о которых пока я не хочу или не имею права писать, и поэтому обхожу их. У меня наверняка есть заблуждения памяти, но я ничего не придумываю и не лгу. Наше отношение к ушедшим со временем меняется. Совместная жизнь, почти всегда полная напряженного драматизма, впоследствии кажется почти идиллической. Все дурное вытесняется из памяти запоздалым раскаянием, любовью и благодарностью. Не потому ли, “когда человек умирает, изменяются его портреты”?
Свободное копирование
