Жизнь в Казанищах проходила для меня в невыносимой скуке -- служебных обязанностей никаких, если не считать пустой формальности раз в неделю быть дежурным по батальону; чтение и писание не могли занять много времени: первое стеснялось недостатком книг, второе -- отсутствием материала или, лучше сказать, непривычкой и неподготовкой. Тогда-то я и взялся, впрочем впервые, за составление моих воспоминаний, впоследствии напечатанных в "Современнике" 1854 года.
Езжал я иногда верхом в Шуру с непременным приказанием батальонного командира к вечеру возвратиться обратно, что и исполнялось мною аккуратно. Один раз, помню живо и теперь еще, такая поездка сопровождалась трагикомическим приключением. Хотя до Шуры было очень близко, и отъехав от Казанищ не более полуверсты, ее уже можно было видеть, однако все же нельзя было считать этот переезд совсем безопасным. Не только два-три горца из непокорных могли удобно нападать на одиночных людей, но и свои жители под видом непокорных могли соблазниться, а узнать их, одинаково одетых, не было возможности. Поэтому мы ездили с конвоем в 5--6 человек солдат, и чтобы сократить скучную езду с пешими людьми, отправляли их вперед, затем догоняли, проезжали вместе с версту и опять уезжали вперед уже почти в виду часовых у ворот Шуры.
Один раз, в серый дождливый день, я и поехал в Шуру. Бывшему с пятью рядовыми в прикрытии унтер-офицеру я приказал в пять часов пополудни выйти за шуринские ворота, куда и я к тому часу выеду; если же бы я немного опоздал, то позволял ему идти не спеша в Казанищи, а я догоню его.
Заболтавшись, что ли, у знакомых апшеронцев, я сел на коня, когда уже почти совсем смерклось и поспешил к воротам, а то ведь, как стемнеет, и не выпустят. Спросил у часового про команду -- оказалось, что она уже давно ушла. Я погнал рысью, но дорога была скользкая, у лошади ноги беспрерывно расползались, пришлось уменьшить шаг, чтобы не шлепнуться с конем вместе. А дождик как-то особенным осенним образом сеял; темень, усиленная туманом, была непроглядная; соблюсти тишину никак нельзя было, потому что лошадь и фыркала, и ногами по грязи шлепала. Мне стало жутко. И в который раз уже приходилось бранить себя за непонятную глупость пускаться без конвоя! Как будто я не мог заночевать в Шуре и явиться наутро с извинением?..
Проехал я версты две или три, но при том настроении, в котором я тогда находился, мне казалось, что уже давно бы пора и аулу быть. Я все подталкивал коня, осторожно ступавшего и как бы тоже чувствовавшего тревожное настроение -- вдруг он разом уперся ногами, навострил уши... Я стал вглядываться в темень и после нескольких мучительных секунд заметил что-то белеющееся, движущееся с левой стороны дороги. Что делать? Кроме шашки, никакого оружия; уходить, но куда -- вперед, назад или в сторону? А сердце между тем стучит молотом, и кровь то прильет, то отхлынет... Я решился продолжать путь вперед, тронул коня, проехал с сотню шагов, слышу легкий свист и вижу уже явственнее движение чего-то белого. Я опять остановился, замер и жду... Белое ближе, свист повторяется. Лошадь моя начинает храпеть, я невольно начинаю вытаскивать шашку из ножен, я уже окончательно вижу неизбежность гибели и думаю только, как бы не даться живым, а сердце стучит, и нервная дрожь по всему телу мучительно работает... Вот уже, кажется, сейчас подходит опасность, вот бросятся на меня два-три человека, у меня мелькает в голове именно в эту минуту вспомнившееся, когда-то давно читанное римское правило: на одного и на двух нападать, от трех и четырех защищаться, а бежать позволяется только от пятерых, и, думаю, если их только двое, не поступить ли в самом деле по-римски и вдруг ринуться с шашкой и гиком, -- в этот миг я вдруг явственно слышу: "Шарик, Шарик" и затем легкий свист. Что за чертовщина? Горцы, неприятель и "Шарик". Еще минутка -- и "белое" вышло на дорогу в нескольких шагах от меня, продолжая свое "Шарик, Шарик" и свист. Оказалось, что это был наш же солдат-охотник, что он для удобнейшего подхода к уткам устроил какой-то щит из холста, за которым и подвигался к пугливой дичи, что запоздал он в этот раз и потерял свою драгоценную собаку Шарика, коего и разыскивает, а татарвы он не боится, ибо: "Я и ночью ему зарядом в самую рожу попаду". И отправились мы вместе к аулу, куда и прибыли благополучно.
Но не всегда так оканчивались путешествия без конвоев, не всегда комический финал заключал представление. Когда я явился к Соймонову и рассказал о своем приключении, он меня распек и стал доказывать всю глупость этого вкоренившегося у большинства офицеров удальства -- пускаться в опасных местах вперед от оказий или и вовсе без них; доказывал, что следует отдавать за это под суд, как за ослушание, ибо уже неоднократно отдаваемы были приказы, чтобы никто не смел этого делать и т. д.
-- Я бы вас, господин поручик-с, -- заключил он, -- должен бы теперь арестовать-с, но так как вы сами явились рассказать и по новости, может, еще не знали о существующих приказах, я только предваряю вас, что в другой раз даже полковому командиру донесу-с.
Это, впрочем, не помешало милейшему Илье Алексеевичу оставить меня у себя ужинать, начать любимейший разговор о предстоящих за Табасаранский поход наградах, о производстве в полковники и венце всех желаний -- "какой-нибудь полчишко бы получить-с".
В этот вечер я случайно присутствовал при приказаниях и узнал, что на днях готовится отправка от батальона команды в Петровск за какими-то покупками. Я тут же стал просить назначить меня вместо очередного офицера, желая воспользоваться случаем увидеть новые места, Каспийское море и вообще поразнообразить монотонную жизнь. Соймонов согласился, и через два дня назначено было выступление.
Свободное копирование
