Поблаженствовал дома дней десять, отпарил в бане грязь с тела, отоспался, подправился на материнских угощениях, пошел с документами в военкомат. Там врачи осмотрели, признали годным к службе.
Не отпуская домой, зачислили в команду, которую повели в Коношу, а я по дороге опять дал деру от сопровождающих. Такое вот было у меня в то время «политически назрелое» сознание. Больно уж не хотелось возвращаться из родительской избы в казармы под надзор командиров и, не дай бог, снова кормить вшей.
Отец и мать не спорили с моим решением, хоть и боялись, что к добру оно не приведет. С Владимиром рассорился всерьез, перестал к нему заходить. Он грозился отвезти меня в военкомат силой. Розыскных бумаг первое время в сельсовет не поступало. До наступления тепла хоронился от людей дома, а потом с двумя такими же дезертирами прятались в основном на природе, в гумнах, овинах.
Настроения в деревне по сравнению с 1918 годом изменились в худшую сторону. Жили вроде бы и не плохо, скот ухожен, кормов запасено, хлебные лари на повети не пустые, но люди боялись, что зерно у них отберут. Были случаи, когда бедняки отбирали у зажиточных часть урожая и делили между собой. А когда пошла в ход введенная властями продразверстка, в Щелканове явно зародилась вражда.
Некоторые мужики, имея ораву малолетних детей и получив достаточно земли, не выбились из бедноты. Земля по едокам, а на ее обработку сил нет, едоки еще без штанов бегают. Был в деревне один бедняк и от собственной лени, всю жизнь притворялся хворым, а на сходах орал громче всех. У кого сколько взять хлеба на продразверстку сходка решала просто. Называли очередного хозяина, спрашивали «кто за», поднималось несколько рук. «Кто против?» — никто рук не поднимал. Поднимешь «против» — и тебя назовут!
Не очень-то на крестьян действовали рассказы уполномоченных о голодающих жителях городов и разъяснения о том, что Красную Армию надо кормить. С уполномоченными не спорили, но каждому хотелось, чтобы хлеб взяли не у него, а у других. На сходах случались перебранки, стычки в запале, однажды стол с бумагами приезжего сборщика перевернули, но дальше синяков, ссадин и порванных рубах дело не заходило. Не слыхал, чтобы какие-то серьезные происшествия случались и в других деревнях нашего прихода.
В Хозьминском же приходе, где обитало волостное начальство, была сожжена магазея с общественным зерном. Прошел слух, что подожгли ее ночью местные кулаки и дьякон.
Зерно прятали. Устраивали тайные закутки в поветях, гумнах, овинах, хлевах. Некоторые укладывали узлы с зерном под деревянные колоды, из которых поили скот, другие закапывали короба под навоз. Мои родные хранили часть хлеба между потолками, которые служили убежищем и мне. Но основную запрятку отец устроил на своей пожне. Место называлось Судихой. Там он закопал три пивных ушата с рожью и прикрыл яму кряжами, еловой корой, хворостом. Он хранил эту рожь как резерв на дни возможного бесхлебья, но все обошлось без нужды доставать ушаты. Когда сборы по продразверстке прекратились и яму вскрыли, зерно пришлось скормить скоту. Оно проросло, сверху покрылось коркой и плесенью.
Свободное копирование
