Но возвращаюсь к Ашбе.
У Ашбе также была своя "система", как у Чистякова и как у всякого крупного педагога. А Ашбе был крупнейшим педагогом. Малоодаренный живописец, он был блестящим рисовальщиком и имел замечательно верный глаз. Он обращал внимание учеников только на основное, главное, заставляя отбрасывать мелочи. Важна была только "большая линия" и "большая форма". С изумительной твердостью и безошибочностью он проводил по контуру ученика своим штрихом, оживляя фигуру.
Кардовский и я, мы были прямо огорошены после его первой корректуры. Как всегда, он начал со своего знаменитого "принципа шара". Мы оба рисовали голову, как умели. А умели - что говорить - достаточно плохо. Он посмотрел и сказал:
- У вас слишком случайно, слишком копированно, а между тем существуют законы, которые надо знать.
И он взял уголь и нарисовал шар, покрыв его общим тоном; затем нанес тень, выбрал рефлекс, отбросил падающую тень и вынул хлебом блик.
- Вот в этих пяти элементах заключается весь секрет лепки. Все, что ближе к вам, - светлее, все, что дальше от вас, - темнее; все, что ближе к источнику света, - тоже светлее, что дальше от него, - темнее. Запомните это и применяйте во время рисования: нет ничего проще.
Когда он кончил и отошел, мы переглянулись: до чего же, в самом деле, это просто. И мы начали с азартом рисовать, почувствовав под ногами твердую почву. Изо дня в день мы делали успехи, и через месяц наши рисунки были неузнаваемы.
Целую кучу аналогичных истин мы шаг за шагом узнавали в отношении построения головы и ее деталей - глаза, носа, рта, построения человеческой фигуры и т.п. Когда через полгода мы послали в Петербург Чистякову фотографии с наших рисунков, он, показывая их нашим товарищам, с чувством глубокого удовлетворения говорил им:
- Ведь моя система-то, совсем моя. Кто бы их тут в Академии так научил? Вскоре после одоления "принципа шара" мы начали писать красками, сначала головы, потом обнаженное тело. И здесь удалось услыхать кое-что, чего раньше никогда не слыхали.
Голова негритянки была старой академической работой Ашбе, и говорили, что теперь он пишет совсем по-другому, так же вот, как учит. А учил он в живописи действительно совсем не так, как можно было бы заключить по "Негритянке", сухому и робкому этюду. Он настаивал на широком письме: "Только смелее, шире, не бойтесь". И сам клал смелые широкие мазки.
Вскоре нам удалось видеть начатую им картину с проложенным в широкой манере пышным телом женщины. Холст наполовину был еще незаписан, не находился уже в широкой золотой раме и стоял на мольберте, занавешенный драпировкой. Этот холст так и не двигался с места, оставшись в том же самом состоянии и к моменту смерти автора, в августе 1905 года. Какая удивительная аналогия с творческой психологией петербургского Ашбе - Павла Петровича Чистякова: у него также его прославленная "Мессалина" полвека стояла неоконченной на мольберте и такой осталась до кончины автора.
Новым в живописи было упорное настаивание Ашбе на не смешивании красок на палитре, а накладывании их раздельно на холст. "В глазу зрителя они сами смешаются, но, по крайней мере, дадут чистую расцветку, а при размазывании на палитре получается одна грязь", - говорил он, демонстрируя свою мысль на палитре и холсте. В этих репликах и советах заключалась целая система, близкая к системе импрессионистов, которых он очень высоко ставил.
Я больше всего был увлечен рисованием и писанием портретов, Кардовский главным образом культивировал тело. Весною 1897 года мне удалось неплохо написать голову девочки-блондинки, с голубыми глазами и нежным цветом лица, с румянцем на щеках. Она была похожа и довольно жизненна. Ашбе торжественно водрузил ее на стене оригиналов, где она и осталась, вместе с тремя другими, прибавившимися еще в течение года. У Кардовского попали в оригиналы этюды тела.
Вскоре староста-чех уехал на родину, и Ашбе предложил мне быть старостой. На моей обязанности лежало занятие с вновь поступающими. Мне приходилось им объяснять тот же принцип шара и давать другие необходимые советы. С Ашбе к тому времени мы были уже давно друзьями, выпили "брудершафт" и обедали вместе в его излюбленной винной лавке: он пил только красное вино, презирая пиво. Без вина он не мог жить и к вечеру был неизменно навеселе. Вино и свело его в могилу сорока шести лет от роду.
Свободное копирование
