После первого же этюда меня, в числе еще нескольких человек, перевели в натурный класс. Выходило, что я написал хороший этюд. Он у меня сохранился. Боже, какое это беспомощное барахтанье в самой дешевой, хотя с виду "французской", самой поверхностной живописи. Поверхностной потому, что ее "эмалевая" фактура была достигнута при помощи медиума Робертсона, только что появившегося у Аванцо и культивировавшегося в Москве Коровиным и Серовым, у которых его заимствовал переимчивый Щербиновский. Ни рисунка, ни формы, ничего, кроме приятных красочек. Но старик вышел похожим. Как меня могли за эту чепуху перевести в натурный класс? Видно, еще менее ладно было дело у остальных, у большинства, если их не перевели.
Натурный класс помещался в огромной зале с верхним светом и имел в плане удлиненную форму, примерно в два квадрата. В нем, на двух противоположных концах, ставились два натурщика. Здесь я проработал почти около года, когда был переведен в мастерскую. От меня зависел выбор мастерской, и я, конечно, выбрал репинскую.
В натурном классе у нас было четыре постоянных руководителя, не имевших звания профессора, а считавшихся только преподавателями. То были Иван
Иванович Творожников, Клавдий Васильевич Лебедев, Василий Евменьевич Савинский и Николай Александрович Бруни. Все они были не похожи друг на друга ни внешностью, ни характером, ни по художественным и педагогическим установкам. Мы ценили и прислушивались только к Савинскому и отчасти к Бруни, зная, что они были учениками Чистякова и что у них одних только можно было чему-нибудь научиться. Остальных считали ни во что; они это чувствовали и Лебедев даже заметно конфузился от этого сознания.
Творожников никогда не говорил о рисунке и форме; когда он проходил по классу, слышалось какое-то щебетанье от свистящих слов, которые он произносил. А произносил он только два слова: "серебристее" и "золотистее"... Наклонится над ухом и начнет:
- Тут в натуре посеребристее, а здесь позолотистее; у вас тут золотистее, а надо серебристее... и т. д.
Он был высокого роста с густой шапкой волос и темно-русой курчавой бородой.
Лебедев, получивший некогда известность небольшой картиной "Боярская свадьба", купленной Третьяковым, был художником среднего дарования, не поднимавшимся над уровнем второстепенных передвижников. Он боялся учеников, был с ними преувеличенно деликатен и, сочувствуя неудачам, никак и ничем не мог им помочь. Страх перед учениками проистекал от сознания собственного невысокого технического умения и еще более от смутного чувства, что все эти юноши стоят уже на других позициях, любят другое искусство, а искусство его и его сотоварищей по передвижным выставкам презирают, что ближайшее будущее, вероятно, за ними, юношами, а не за передвижниками. Сам мягкий и робкий, он и внешность имел такую же, несколько сладкую, "истинно художественную": мягкие вьющиеся волосы, кокетливую небольшую бородку и носил мягкий фуляровый галстук.
Савинский был прямой противоположностью Лебедева: сухой, с острыми чертами лица и жидкой бородкой, он говорил не колеблясь, будучи уверен в своих замечаниях и рекомендуемых советах. Он главным образом говорил о рисунке, о постановке натурщика, его пропорциях, анатомии, лепке, мало затрагивая живопись. Бруни примерно говорил о том же, но значительно мягче и лиричнее.
По вечерам рисовали итальянским карандашом, а некоторые углем. Преподавателем вечерних классов был скульптор Г. Р. Залеманн, исключительный знаток анатомии и отличный рисовальщик, хотя он и обращал главное внимание не на постановку фигуры и пропорции, а на детали рук, ног, груди, спины.
Свободное копирование
