Я освободился только к лету, когда и поехал в имение Молоховских.
В Русаве я нашел все, что мне было нужно для работы: бесконечное радушие хозяйки, уютную, спокойную обстановку, типичную украинскую деревню, с ее своеобразным бытом, прекрасно сохранившимся в глуши, с неисчерпаемой галереей типов и запасом старинных предметов обихода. Ни в Киевской, ни в Полтавской губернии таких пережитков прошлого я не наблюдал. Новая обстановка и новый быт увлекли меня, и я с наслаждением рисовал с натуры. Здесь мною были сделаны "Заколдованное место", "Ночь перед Рождеством", "Майская ночь", "Тарас Бульба". В последнем, впрочем, лишь восемь моих рисунков.
С увлечением я рисовал, однако не все, и только вначале. Рисование занимало у меня так много времени, что не оставалось ни минуты свободной для занятий живописью, а живопись всегда была моей главной страстью, без живописи я чувствовал себя, как рыба на песке. Я невольно начал относиться к иллюстрированию менее внимательно и добросовестно - только бы сбыть с рук и освободиться. Отсюда все недостатки этих рисунков, ясные для меня уже тогда, но особенно очевидные сейчас. Я тогда уже знал, что я по натуре не иллюстратор и не график, а прежде всего живописец.
Я решительно тосковал по живописи. Удачное начало, положенное в 1889 году видом из окна Графского переулка, оставалось в течение двух лет без естественного продолжения. Только в 1891 году, поселившись в той же комнате, я вплотную засел за живопись и добился заметных результатов. Всю зиму 1891-1892 года писал с натуры что придется: тот же вид из окна, угол комнаты, брошенное на стул зимнее пальто с барашковым воротником, диван с подушками и цилиндром на них, со столом, на котором стоит зажженная лампа с зеленым абажуром и лежат книги, еще раз тот же стол, только накрытый другой скатертью, с другой лампой и другим абажуром.
Все эти этюды сохранились у меня. Некоторые из них доставили мне тогда немалое удовлетворение, ибо явно продолжали линию первых удачных измаильских этюдов и петербургского этюда 1889 года. Я чувствовал, что "плаваю" все свободнее и увереннее.
Я писал не только пейзажи и натюрморты, но также и фигуры, портреты, натурщиц и жанровые сценки. Ко мне приходили художники из Академии, публика из "Капернаума" и разные случайные знакомые. Я много писал, раздаривая тут же свои этюды, почему их у меня сохранилось немного. Уцелел этюд с дилетанта-художника Свентаржицкого, сидящего в профиль на венском стуле, в шубе и в цилиндре. Сохранилась жанровая сценка "В конке" - картинка, в которой я пытался дать типаж коночной публики того времени: студента-бедняка, студента-белоподкладочника, в бобровой шинели, швейки и заглядывающего ей в лицо старика.
Все вещи, написанные мною с натуры, неизмеримо лучше этих картинок. Они даже сейчас не кажутся очень устаревшими и, пожалуй, имеют черты, перешедшие в мою позднейшую живопись.
Свободное копирование
