Я жил тогда на Владимирской улице, в том же доме Фредерикса, но уже не с Графского переулка, а с главной улицы, снимая большую светлую комнату в семье известного петербургского шапочника Чуркина.
Там я познакомился с молодой помещицей Подольской губернии Е.Н. Молоховской, приехавшей в Петербург лечиться. Мы с нею быстро сдружились, и она пригласила меня к себе в имение Малую Русаву, расположенную близ Томашполя.
Я готов был ехать даже зимой, имея в виду иллюстрации к "Ночи под Рождество", но неожиданное событие заставило эту поездку отложить: в декабре стал сильно хворать Ф.М. Дмитриев, жизнь которого была в опасности. Его лечили все знаменитости Военно-медицинской академии, домашним же врачом давно уже состоял И.С. Добрянский. Что было у Федора Михайловича, никто толком не мог сказать - все говорили по-разному, но он заметно хирел и слабел.
Пришло Рождество, на которое он всегда уезжал в Москву, к своим. На этот раз он ехать уже не мог. В сенат он еще иногда ездил, но обедал уже дома, а не в Английском клубе.
24 января 1894 года я пришел к нему, как обычно, к восьми часам. Он уже несколько дней не выезжал. В этот вечер, как и во все предыдущие, мы "дел" не читали, ограничиваясь только просмотром газет и очередными рассказами. Прочли что-то Чехова. Федор Михайлович присел к камину и, опустив голову, начал читать стихи. Сначала из Пушкина свое любимое стихотворение, которое он считал непревзойденным по силе настроения, глубине ощущения, образности и мастерству - "Мне не спится; нет огня". Потом было еще что-то еще, чего не вспомню. В заключение он прочел два стихотворения, навсегда запечатлевшиеся в моей памяти:
Сфинкс, не разгаданный до гроба, -
О нем и ныне спорят вновь –
В его любви сверкала злоба,
А в злобе слышалась любовь.
Дитя осьмнадцатого века
Он чувств его наследник был,
И презирал он человека,
А человечество любил.
- Это Александр I, - сказал он после минутного молчания. - А вот "матушка Екатерина":
Насильно Зубову мила,
Старушка некогда жила,
Приятно, понаслышке, блудно,
Писала прозой, флоты жгла,
Вольтеру лучший друг была,
И умерла, садясь на судно.
Россия, бедная держава,
С тех пор в тебе и мрак и мгла:
С Екатериной умерла
Екатерининская слава.
Оба стихотворения были князя Вяземского.
Мы молча просидели еще с полчаса, после чего он встал. Я тоже поднялся. Федор Михайлович обхватил меня правой рукой за талию и повел в соседний зал. Я удивился: этого никогда не бывало. Мы несколько раз прошлись таким образом по мягкому ковру из конца в конец, пока он не остановился у большого дивана, стоявшего в зале и тоже обитого персидским ковром. Он сел и пригласил сесть меня. По обыкновению, из сидячего положения он принял полулежачее, облокотившись на подушки. Так мы пробыли некоторое время в молчании. Через комнату прошел зачем-то Иван, скрывшийся в переднюю. Взглянув на Федора Михайловича, я заметил, что он совсем лег на подушки и уронил на ковер папиросу. Наклонившись, чтобы ее поднять, я увидел его странно раскрытый рот. Еще через мгновение он закинул назад голову и стал хрипеть. Я понял, что дело плохо, и побежал за Иваном, прося немедленно послать Алешу к Добрянскому.
Не знаю почему - не мог этого тогда понять, не понимаю и сейчас - я схватил со стола лежавший на нем лист писчей бумаги, вынул бывший всегда со мной карандаш и начал рисовать запрокинутую голову умирающего. Я скорее почувствовал, чем осознал начало конца. Я успел окончить рисунок и положил его снова на стол, когда Федор Михайлович испустил последний, глубокий, скрипящий вздох. Приехавшему Добрянскому было уже нечего делать. Рисунок сохранился у меня.
Я дал тотчас же телеграмму в Москву, и через день приехала вся семья Дмитриевых. Начинались хлопоты с похоронами, потом похороны, а там новые заботы по ликвидации квартиры и перевозке библиотеки и всего имущества в Москву.
Свободное копирование
