Чудачество Сергея Ивановича заключалось также в его собирательстве в котором, наряду с естественной для психологии коллекционера жилкой спортивного увлечения, была и бесспорная примесь озорства: старое французское epater les bourgeois - ошеломлять буржуа. Надо было видеть, с каким чувством удовлетворения и радости Сергей Иванович потирал руки, слушая как приглашенные им на вечер его закадычные приятели и сторонние гости хохотали над уродствами Пикассо, чтобы понять, что стимулы и природа этого собирательства были далеки от движущих пружин собирательства П.М.Третьякова.
Третий брат, Дмитрий Иванович, был также собирателем, специализировавшимся исключительно на старых западноевропейских мастерах. Собрания трех братьев не повторяли, таким образом, одно другого, что произошло несомненно, неслучайно, не без расчета на разграничение и углубление специальностей: никто не хотел повторять брата, начавшего собирать раньше.
Дмитрий Иванович также был не без чудачеств в жизни и собирательстве. Из трех старших братьев он был самый приятный и единственный не зараженный снобизмом. Был добр, незлобив, скромен и даже робок - прямо божья коровка. Преувеличенно деликатный, он едва ли кого-либо в жизни обидел не только словом, но и помыслом. Но он был зато наименее одарен и все свои знания почерпал главным образом из книг. Ни у кого не было такого собрания драгоценных увражей по искусству, как у Дмитрия Ивановича. Во время революции он кормился исключительно тем, что выручал от их продажи. Та» как он не унаследовал от отца, подобно брату Сергею, коммерческой жилки то продавал все это бестолково, за гроши, причем его постоянно обманывали всяких мастей спекулянты.
Из книг нельзя научиться понимать искусство, а тем более коллекционировать, поэтому во всем его собирательстве была изрядная доля дилетантизма и сумбурности, меньшая, чем в собирательстве Петра Ивановича, начетчика совсем слабого, но все же достаточная, чтобы обеспечить этому собранию ранг второго сорта. Несмотря на отдельные прекрасные вещи, общий уровень коллекции был невысок, и ее не хотелось смотреть в пятый и десятый раз. Глаз Дмитрия Ивановича был также невысокого калибра, поэтому он, с одной стороны, покупал картины, которые приходилось уже через неделю выкидывать, а с другой - прозевывал шедевры. Один такой случай получил печальную известность на всю Европу, почему и может быть здесь рассказан, тем более что рисует знания, собирательский нюх и нравы всех московских горе-коллекционеров.
Дело было в конце 1890-x годов, когда я был за границей, и историю эту узнал по возвращении в Россию от петербургских собирателей, бывших всегда более культурными и даровитыми, чем их московские конкуренты. Ибо конкуренция между Петербургом и Москвой была жестокая, причем петербуржцы с антикварного товара, привозившегося раза два в год из-за границы, снимали обычно сливки, да еще за полцены, предоставляя лопоухим москвичам платить за остатки вдвое дороже. Антикварам был расчет ездить в Петербург для закупки товара на москвичей.
Антиквар Кокурин достал где-то довольно большую картину, размером более метра вышины и около метра ширины. Картина была голландской школы, с явно фальшивой подписью Терборх. Непонятный аллегорический сюжет в реалистическом натюрмортном окружении не давал никаких нитей для установления действительного автора произведения. Картина висела около года в окне кокуринского магазина в Леонтьевском переулке. Как ни сватал ее Кокурин Щукину и Остроухову, те только отмахивались. Наконец Остроухое соблазнился, ибо Кокурин был подлинной сиреной и умел взять покупателя.
Подержав вещь с полгода, он перепродал ее Дмитрию Ивановичу, у которого она висела что-то около года, пока до того не набила ему оскомину, что ее пришлось снять. В ближайшую поездку в Берлин он захватил картину с собой в числе других обреченных на ликвидацию и, вернувшись в Москву, с радостью сообщил Остроухову, что тот прогадал: картина, купленная у Ко-курина за триста рублей, продана им в Берлине на комиссии у антиквара за тысячу марок, следовательно, он не только ничего не потерял, но еще двести рублей нажил, почти оплатив поездку.
Не прошло и нескольких месяцев, как Дмитрий Иванович, получавший все специальные антикварные журналы, прочел в одном из них несколько строк, надолго отравивших жизнь ему, Остроухову и всем московским знатокам-простофилям: "Директор картинной галереи в Гааге доктор Бредиус только что купил в комиссионном магазине в Берлине произведение великого Вермера Делфтского "Аллегорическое изображение веры", снабженное явно подделанной подписью Терборха, под которой удалось найти подлинную подпись Вермера. Картина оценивается знатоками в 400000 марок".
Об этой неприятной историйке тщеславный и надменный Остроухое не любил вспоминать, выходя из себя, когда кто-нибудь из приятелей пытался о ней напомнить. Добродушный Щукин, напротив того, охотно и весело о ней рассказывал, от души смеясь над тем, как опростоволосилась вся коллекционерская Москва.
Последним из братьев стал собирать Иван Иванович. Что ему оставалось собирать? Старший брат собирал всякую всячину, второй - современных французов, третий - старых западных мастеров. Можно было еще собирать новых русских художников, но он так глубоко презирал все русское, и новое и старое, но особенно новое, что на это он ни за что не пошел бы. Пришлось поневоле собирать старых западных мастеров, но уж конечно не "каких-нибудь голландцев", как Дмитрий Иванович, а только что вошедших в моду испанцев. Знакомство с художником Сулоага, большим знатоком испанцев и собственником одной из лучших в мире коллекций произведений этих мастеров, и поездка вместе с ним и скульптором Роденом по Испании помогли ему составить довольно видное собрание, в котором были такие первоклассные вещи, как кающаяся Магдалина Греко и святой в рост Сурбарана, из сюиты святых, из которых две картины находятся в Эрмитаже.
Чудаковатость младшего Щукина заключалась в погоне за оригинальностью. Он ненавидел Москву и переселился навсегда в Париж, который обожал. Он был единственным из братьев, любившим жизнь и ее радости и умевшим их смаковать. Но Париж требует денег. Щукин завел себе дорогую парижанку, которой надо было обставить роскошную квартиру, которой нужны были еженедельно новые платья, только от Ворта, Дусе или Пакена, и камни, камни без конца.
Все дела фирмы "И.В.Щукин с сыновьями" вел единолично Сергей Иванович, которого знатоки коммерческих дел называли "министром коммерции". Все выбирали понемногу свои части из общего дела, и Сергей Иванович постепенно превратился в главного хозяина и владельца. Иван Иванович ухитрился выкачать свою долю до конца, и, когда в 1907 году очутился без копейки в лапах ростовщиков, он умолял спасти его от неизбежной гибели, посылая одну телеграмму за другой. Сергей Иванович был неумолим и наотрез отказался ему помочь. Несчастный принял цианистый калий. После его смерти состоялся аукцион его испанской коллекции, не покрывший и четверти долгов.
В Париже Щукин был центром русской колонии профессоров, журналистов, художников. На его журфиксах неизменными завсегдатаями были М.М.Ковалевский, иезуитский патер историк Пирлинг, нововременский сотрудник Скальковский, Василий Немирович-Данченко, П.Д.Боборыкин и всяк, кто приезжал из России и чем-нибудь выделялся из среднего уровня. Но это была все же не та среда, к которой Щукина тянуло, перед которой он преклонялся, которой искал и которой гордился. Искал он только общества больших французов. Роден, Дега, Ренуар, Одилон Редон, Теодор Дюре, Гюисманс, Дюран-Рюэль - вот к кому его тянуло и видеть кого у себя ему было дороже, чем принимать всех нудных россиян.
Сам Щукин был умен, талантлив, остроумен и язвителен, но не глубок. Во всех его высказываниях, мыслях и характеристиках чувствовалась боязнь не показаться банальным. Отсюда фейерверки парадоксов, злых острот, при отсутствии настоящей злобы. В сущности он ничего не любил, кроме хорошей жизни, собирая картины только как украшение этой жизни и как одно из средств заставить о себе говорить. Он был величайшим циником и считал себя анархистом.
Уже в лицее в нем были заметны в зародыше все эти черты, развивавшиеся на моих глазах и превращавшие 15-летнего мальчика в распутника и прожигателя жизни. Этим он несказанно импонировал мне, и в сравнении с ним я чувствовал себя младенцем и глупышом, стыдясь своей отсталости.
Свободное копирование
