Дорога, дорога... - 1

7. Дорога, дорога...

С рассветом я покинул свое зыбкое убежище и зашагал в направлении Сум. Первая половина пути проходила по Курской области. Места эти и раньше никогда не славились особым достатком. Теперь же, после года войны, у людей ничего не осталось. Поля были не засеяны. В деревнях остались только женщины, старики да дети. Первые встретившиеся на пути деревни я обходил стороной. В полдень солнце стало припекать особенно яростно, и силы были на исходе. Пришлось свернуть в небольшую рощу и подкрепиться куском оставшегося хлеба. После небольшого отдыха двинулся дальше. Селения все еще обходил.

В одном месте вышел на открытую поляну, окаймленную лесом, и увидел много подбитых и сожженных танков. Наши. Судя по всему, танки попали в засаду и были окружены. Стволы их орудий были повернуты в разные стороны. У одного танка башня была сорвана и валялась тут же, на земле. Мне довелось видеть немало подбитых танков, но с оторванной башней — впервые.

Это было так неестественно, как будто передо мной стояло живое существо без головы. Немецких танков не было ни одного. Земля вокруг была изрыта воронками. Все говорило о том, что здесь произошел жестокий бой. И дрались здесь насмерть.

Наступал вечер, надо было подумать о ночлеге. Впереди показалось несколько изб. Обошел деревню вокруг и не заметил ничего подозрительного. Постучался в дверь избы, стоявшей ближе к лесу. Дверь открыла молодая женщина. Попросился переночевать, сказал, что был мобилизован на рытье окопов, а теперь возвращаюсь домой. Эту версию подсказал Иван Тимофеевич. Он, видимо, исходил из того, что выглядел я значительно моложе, чем был на самом деле, и легко мог сойти за допризывника. Не знаю, поверила хозяйка или нет, но в дом пустила. Жили они вдвоем с маленькой дочкой. Чтобы быть хоть чем-нибудь полезным ей, нарубил дров, закрепил петли на двери, при свете коптилки допоздна, провозился с ходиками, которые остановились еще полгода назад.

Спал в эту ночь впервые за многие месяцы по-человечески, на сеновале, на сухом душистом сене. Встал поздно. Хозяйка возилась у печи, на стене бойко тикали ходики, показывали без четверти двенадцать. Поблагодарил хозяйку за гостеприимство и снова двинулся в путь.

Приходилось выбирать малонаезженные проселочные дороги. Чем дальше шел, тем опустошеннее были деревни. У людей не оставалось ни зернышка, ни живности. Немногочисленные жители, чтобы не умереть с голоду, собирали картофельные очистки, мелко перетирали их, смешивали с истолченной крапивой и пекли хлеб. Кусок даже такого хлеба был бесценным даром... Я сильно отощал и вынужден был часто отдыхать. Правда, на пути попадалось много щавеля и уже начала созревать земляника — это была моя пища, — но она плохо утоляла голод, а сбор ее сильно замедлял движение.

Однажды, поднимаясь по склону пригорка, увидел очень много спелой крупной земляники. Ненадолго приостанавливаясь, стал собирать ее и отправлять в рот целыми пригоршнями. Но вдруг показалось, что к чудесному запаху земляники примешивается другой, уже где-то встречавшийся сладковато-тошнотворный запах. Поднялся на вершину пригорка. И тут открылось зрелище, при виде которого нельзя было не содрогнуться: на противоположном склоне под палящими лучами солнца лежало не менее сотни трупов. Это были наши солдаты, оставшиеся здесь, видимо, еще с зимы. На них были шапки-ушанки, надетые на черепа, обтянутые желтой высохшей кожей с темными впадинами вместо глаз. Вблизи не было селений и некому было хоронить павших.

Как-то на подходе к деревне услышал плач и причитания. Увидел несколько женских фигур у свеженасыпанного холмика земли. Сначала подумал, что здесь обычные похороны, но услышал проклятия убийцам и решил узнать, что произошло. Оказалось, что по деревням прошел карательный отряд местных добровольцев, они чинили свою расправу. Только что расстреляли здесь несколько человек. Женщины предупредили, чтобы не заходил в Мироновку, соседнее село: там немецкая комендатура. Пришлось немного отклониться от нужного направления. Дорога была пустынной. В небе, как в мирные дни, звенели жаворонки. Как ни настраивал себя на то, что постоянно нужно быть до предела внимательным, задумался или отключился и не увидел, как из-за бугра, совсем рядом, появились всадники в светлой форме карателей. Они заметили меня. Бежать было некуда, да и бесполезно. Один из всадников спешился, снял с плеча карабин...

— Хто такой? Виткиля идешь?

— С окопов иду до дому.

— Брешешь, гад, мабудь, з полону втик али лазутчик! Признавайсь!

— Ни, дядьку, ни який я не лазутчик, до матки иду, с окопов, — сам не знаю, зачем ответил по-украински.

— А ну вывертай карманы, кацапская сволочь, ще пид вкраинца маскируется! — Я вывернул карманы.

— А что в руке ховаешь? — В руке был недоеденный кусок крапивного хлеба, завернутый в короткое немецкое полотенце, подарок повара Клауса.

Увидя полотенце с немецким штампом, каратели озверели. Они заподозрили меня в убийстве гитлеровца. Удар прикладом свалил меня на землю.

— Сымай сапоги, вражина, они тоби бильше не понадобятся. Я начал стаскивать сапоги, и тут они заметили словарик, спрятанный за голенищем. Это довершило мою участь.

— Нечего с ним церемониться. Панасенко! В расход большевицкого лазутчика! — приказал старший долговязому карателю, ударившему меня прикладом.

— Тилько отведи подальше от дороги, чтобы мертвечиной не воняло, самим тут ездить придется. ^{1 1}

— Вставай! — Панасенко ткнул меня карабином. — Шагай вперед, не обертайсь!

Ну вот и все, подумал я. И зачем было оставлять при себе полотенце и словарик, выдавать себя за украинца... Все это могло бы послужить хорошим уроком на будущее. Но его, будущего, теперь уже не будет.

В этом мире мне осталось сделать несколько последних шагов. Вот каратель приостановился. Щелкнул затвор. Счет времени перешел на секунды. Сейчас раздастся выстрел. И хотя уже ничто не могло помешать карателю нажать курок, где-то в глубине моего сознания еще теплилась призрачная надежда на чудо... И оно произошло, неправдоподобно, как в плохом кино.

Послышался цокот копыт. Кто-то подъехал... Сначала подумал, что это галлюцинация, но тут же, совершенно отчетливо и громко прозвучала немецкая речь:

— Was ist los?[1]

— Партизана поймали! Будем пух! пух! шисен! — послышалось в ответ, и я понял, что появление немецкого начальника меняло ситуацию, и надо было этим воспользоваться. Я обернулся и увидел двух новых всадников в немецкой форме: лейтенанта и унтер-офицера. Я мог заговорить с лейтенантом на правильном немецком или просто на русском и получил бы отсрочку у смерти. Но надолго ли?.. Правильное произношение, настолько не соответствующее моему внешнему виду, могло вызвать непредсказуемую реакцию командира карателей. Скорее всего, он передал бы меня фельджандармерии или гестапо, или, что еще хуже, оставил бы при карательном отряде переводчиком (в ту пору даже среди городских жителей нечасто встречались парни, свободно владеющие немецким). Мгновенно проанализировав варианты, я обратился к офицеру, умышленно искажая немецкие слова:

— Никс партизан, герр офицер, их мус нах гауз, мне нужно домой!

— Wohin gehst du qetzt? [2] — спросил он, обращаясь непосредственно ко мне. — Теперь от ответа зависела моя участь. Вспомнил предупреждение и, не раздумывая, ответил:

— В Мироновку, к немецкому коменданту!

Услышав название села, лейтенант что-то сказал унтер-офицеру.

— Пусть идет. В Мироновке наш комендант, он разберется, — перевел тот.

Мне уже приходилось замечать доверчивость немцев, когда к ним обращались на их языке. Видимо, и на сей раз это спасло мне жизнь.

Вполне возможно, что по той же причине не прикончили нас, раненых, в финале Харьковской трагедии, и мы не оказались в братской могиле вместе с расстрелянными евреями. Хотя такое предположение в известной степени иллюзорно, но когда балансируешь на грани жизни и смерти, даже незначительная деталь может решить твою участь.

Ободренный таким неожиданным избавлением от смерти, я подошел к Панасенко и забрал свои сапоги. Присел на обочине, не спеша надел их и зашагал дальше. А Мироновку все же обошел стороной. Береженного Бог бережет...

Урок, преподанный карателями, пригодился. Теперь я старался держаться поближе к лесу. Если же путь проходил по открытой местности — шел ночью.