Недетское детство - 8

На фото: Монумент памяти 1200 евреям — жертвам фашизма. Работа скульптора Льва Карбеля. Город Рудня.

 Ну а теперь – о самом гетто. Конечно, в июле 1941-го его никто не строил. Самым приспособленным местом для него оказались склады «Заготзерна», пакгаузы, как называли их жители Рудни. Контора «Заготзерно» была по тем временам очень солидным учреждением: сюда свозили хлеб из нескольких районов, здесь его хранили и потом транспортировали, то есть это была большая перевалочная база, которая не прекращала свою работу всю войну и в послевоенное время. На 1200 евреев хватило двух пакгаузов, а контора продолжала работать: зерно свозили на другие склады. Мать всю войну проработала бухгалтером в этой конторе, о чём я уже писала. А я девочкой всё старалась представить себе, что она чувствовала, приходя и уходя со службы, зная, что её ребенок, её свёкор и свекровь здесь же, рядом с ней, но под замком...

 Эти месяцы под замком я не помню. Главное, не запомнила бабушку и дедушку, а Дорочку, мою 12-летнюю тетушку, вспоминаю какими-то акробатическими силуэтами. Сенечка, папин младший брат, рассказывал, что Дора была очень одарённым ребёнком: она хорошо пела, танцевала и занималась акробатикой. Но об этом Сеня мне расскажет уже после войны. Значит, мои воспоминания об этой девочке верны, и она и в гетто занималась акробатикой, и это мне запомнилось. И ещё одно событие периода гетто мне также запомнилось: к нам пришел Адик (Адольф) и принёс банку мёда.

 Моё освобождение из гетто не помню совсем. Скажу только: Царство небесное моим бабушке и дедушке, которые спасли мне жизнь! Незадолго до массового расстрела, когда они поняли, что жизнь подходит к концу, они купили мне жизнь за старинное рубиновое ожерелье бабушки и дедовские карманные золотые часы Буре у полицая Александра Чайковского. Тот не только вынес меня в плетёной корзинке, но и отвёз меня в деревню Девино, что в десяти километрах от Рудни.

 Никогда не забуду эту деревню и этот дом. Название Девино, наверное, произошло от слова «дивное». Деревня стояла на высоком холме, с двух сторон внизу было озеро, а с третьей стороны спускалась выбитая ногами крутая лестница к кринице — «поительнице» всей деревни. Какого же мастерства добивались крестьянки, чтобы подняться с полными вёдрами на коромысле по такой крутизне!

 С этой деревней у меня связано много воспоминаний. Но сначала о доме, о доме тётки Таисы Корнеевой, младшей сестры моей бабушки Анны Григорьевны, которая одна из семьи стала колхозницей, а во время войны и председателем колхоза. Потом на этом посту её сменил муж, пришедший с фронта после нескольких ранений. До сих пор я держу в себе запах этого дома, запах тёплой пыли, хорошего дерева и сушёных цветов и трав.

 Первые мои воспоминания. Я вхожу в очень-очень тёмный дом, хотя по правой стороне его и напротив двери есть окна. В длинной-длинной горнице слева стоит огромная русская печь, а в самой комнате — тоже очень длинный тёмный стол и длинные скамейки. В красном углу — образа, а стол стоит не вдоль стены, а придвинут к иконам, где горит лампадка. На столе стоит маленький гробик, и тётка Таиса объясняет мне, как я должна лежать и умирать, если кто-то постучится в дверь. На двери висело объявление, что в доме умирает заразный ребенок из беженцев. Я ещё не разглядела, что за печкой дом разделён ровно на две части, и вторая часть дома — жилая, там живёт сама тетка Таиса и её две дочери — Тамара и Раиса. Не знаю, как долго я «умирала» в гробике, но однажды пришла за мной мать и отвела меня в обоз партизанского отряда. Там уже обжились бабушка с дедушкой и их дети — Адик и Надюша.

 А мои любимые бабушка с дедушкой – родители отца – и Дорочка к тому времени уже погибли вместе со всеми евреями Рудни во рву Касплянского леса. После войны родственники погибших обратились в Верховный Совет СССР за разрешением перезахоронить узников фашизма. Местная власть выделила место для еврейского кладбища и для братской могилы — МЕМОРИАЛА рядом с русским православным кладбищем. У основания этого захоронения высится сейчас огромная скульптура скорбящей матери работы нашего земляка, скульптора Кербеля. По периметру этого траурного захоронения выбиты фамилии 1200 человек. Четверо из них – мои Поверенные. Невероятно, но четвёртым числится Сенечка, папин младший брат, который спасся от расстрела и который приехал на похороны отца с матерью, любимой сестрички и, как оказалось, и на свои собственные тоже.

Сеня, Сенечка, Момочка, дорогой мой дядюшка, заменивший мне отца в студенчестве, он выжил, убежав от расстрела вместе со своей кузиной. Сорок метров отделяли смерть от жизни, сорок метров земли от вырытого рва для убийства ни в чём не повинных людей до глубокого густого леса... Такого побега на глазах у фашистов никто не ожидал. Они растерялись, поэтому не сразу сработали затворы их автоматов. Сеня и Сима спасли себя сами.

«Бежали долго, — рассказывал Сенечка после войны уже в Москве, — потом поняли, что надо разойтись, так как вдвоём мы вызывали подозрение».

 Разошлись, и каждый пошёл своей дорогой, но обоих дороги привели к партизанам. Эта была их последняя встреча. Сеня сразу же был направлен в действующую армию, стал танкистом. Дважды был ранен, дважды горел в танке, но судьба его пощадила, и Гвардии старшим сержантом он дошёл до Берлина.

 Сима (а для меня уже тётя Сима) прошла пешком всю Европу, в Италии попала на год в тюрьму, так как не имела документов, и после освобождения оказалась в Иерусалиме. Тётя моя строила новое государство, стала называться «саброй» (коренной израильтянкой) и получила много правительственных наград.

 В мой первый приезд в Израиль встречали меня целых четыре поколения семьи Бергрин: сама тётя Сима, её два сына с невестками, шесть внуков и много правнуков. По-русски говорили только сама тётушка и жена младшего сына. С молодёжью можно было общаться только на английском. Мне было очень жаль, что Сенечка не смог полететь со мной на эту встречу.

 Рассказывая о нём, не могу не рассказать об одной фронтовой встрече дядюшки с его кузеном Шлемой Золотовицким. Произошла эта нежданная и негаданная встреча летом 1944 года в братской Польше. Об этом мне расскажет Симочка, жена дяди Шлемы и верная боевая подруга — капитан и военврач. Она стала свидетельницей и этой радости, и этих слёз – слёз, которых было не стыдно. Оказалось, что уже полгода кузены шли одним боевым маршрутом, только танкист впереди, а доктор с госпиталем позади.

 После войны братья старались часто встречаться. Сеня прижился в Москве, Шлема после войны был направлен в Нижний Новгород служить в госпитале. Со временем стал почётным гражданином этого города и почётным гражданином Израиля за долгую работу в еврейской общине… Ушел из жизни совсем недавно, не дожив всего два месяца до 100-летнего юбилея.

 А внуки и правнуки дяди Шлемы и дяди Фимы, тети Симы и тети Цили разбрелись, разлетелись по всему миру. Одни живут в Израиле, другие — в Португалии, третьи — в Америке и Германии и так далее, далее. Попробуй, собери нашу родословную сегодня... Всё, как в песне: «Все люди — братья. Обниму любого».