Недетское детство - 4

 Семья Нохема-Наума была большая: детей они нарожали много — три сына и три дочери. После революции глава большого семейства решил податься в Москву. Уехали вместе с ним и семьи его братьев. У одного из них, у брата Якова, родился перед войной сын Игорь, Игорь Золотовицкий, который прославит эту фамилию, став заслуженным артистом, профессором и руководителем молодёжного театра при МХАТе. И по стечению обстоятельств внук моего мужа от первого брака, ленинградец в Москве, руководитель и организатор различных концертов и фестивалей по всей стране Алексей Никитин теперь часто встречается по работа с Игорем и его театром. Как тесен, тесен мир…

 Так в середине двадцатых годов Золотовицкие стали москвичами. Как-то устроились. Нохим забросил свою профессию и стал успешным снабженцем. Спас себя и своё большое семейство от гибели в гетто.

 Мы ещё непременно встретимся с этой семьёй в моей маленькой повести, но уже в доброе послевоенное время.

 Отца сразу после свадьбы взяли в армию. Там он закончил курсы младших командиров и войну встретил младшим политруком на западных границах. Случай с малиновым вареньем — это последний отпуск отца перед войной и последняя наша встреча с ним. Хотя нет, могла быть ещё одна встреча перед его гибелью 24 сентября 1941 года. Не знаю точно, но выглядит это очень логично.

 С первых дней войны младший политрук Поверенный сражался с фашистами, отходил с боями через Белоруссию по чёткому плану: ему нужно было дойти до Ельни, где формировались новые части и стояла наша регулярная армия. Отец привёл в Рудню 28 своих солдат (не «панфиловцев»!), и у него уже была договоренность с партизанским отрядом, что за ними приедут подводы, гружённые сеном. Они все укрылись в пуне (сарае) около дома бабушки. Рядом жил сосед Александр Чайковский, который с первых дней войны стал полицаем, и говорили, что он всех и выдал. Сдались солдаты без боя. Немецкий офицер приказал всем выйти из укрытия без единого выстрела, а иначе немцы сожгут дом с детьми и стариками, а потом и пуню вместе с ними. Отец знал, что и я в этом доме, и его жена, и тёща с тестем, и их дети. Значит, мы с отцом виделись тогда, только я, двухлетняя, эту встречу не запомнила.

 Можно только догадываться, как взрослые пережили эту общую на 29 человек (включая моего отца) смерть, которая была первой в нашем тихом городке. Так, недалеко от города, на Бутровском поле появилась первая братская могила. После войны посередине могилы поставили огромный деревянный крест — один на всех: православных, католиков, татар-мусульман и моего отца-иудея. Со временем здесь выросло кладбище.

 Приезжая домой, я всегда бежала на могилу отца, а потом — к мемориалу, где захоронены бабушка и дедушка. А в прошлый мой приезд я была потрясена содеянным местными властями. Сняли крест, убрали могилу и на этом месте поставили гранитную доску со лживыми-лживыми словами: «Здесь покоится прах мирных жителей, коммунистов, комсомольцев, партизан, подпольщиков, военнопленных, замученных и расстрелянных фашистами в 1941–1943 гг». Мне стыдно, что я не подняла шум в прессе по этому поводу.

 Кто не видел гибели моего отца, так это его родители, его семья. Дедушка, бабушка, младший брат отца Сенечка и 12-летняя сестренка Дорочка уже были в гетто. Как я поняла из очень коротких разговоров на эту тему, от года до двух лет я жила попеременно то у матери, то у моих еврейских родственников. Когда они поняли, что их вот-вот заберут в гетто, они меня передали матери.

 А война на Смоленщине началась сразу, уже в первые летние дни. Фашисты дважды входили и уходили из Смоленска и из Рудни, нашего маленького городка. Бои за Смоленск — это были бои за Москву, поэтому семья моей матери дважды побывала в оккупации. Если бы мне хватило таланта, я бы могла написать книгу о страхе. Правда, физик Турчин уже написал книгу «Инерция страха», но я бы написала о детском страхе. Дети, как и животные, очень чувствительны, они седьмым чувством поддаются общей панике и общему горю: ощущают, но не понимают и не принимают его на себя. Крохой я видела много смертей, но чувствовала себя бессмертной, хотя объяснить этого не могла — «детскость» спасала. Из этих оккупационных дней всё-таки запомнились страшные события. Дом моей бабушки Анны Григорьевны по тем временам был богатым — пятистенным (я до сих пор не понимаю, что это значит), с двумя верандами и большим сараем из хорошего дерева (даже в нём было несколько окон). Такой дом сразу же понравился немецкому старшему офицеру. Нас выселили в сарай, где у дедушки была оборудована сапожная мастерская. Дед на пенсии «тачал» сапоги и ремонтировал обувь. И вот первый случай, который напугал не меня, а всех окружающих. Я сижу на дедушкином верстаке и играю, а он рядом лежит на топчане. Вдруг раздаются один за одним выстрелы из револьвера, и пули проходят в паре сантиметров от моей головы. Офицер просто развлекался, стреляя с веранды в окно сарая и хорошо видя мою голову, но я была просто мишенью, а не целью. Убить меня и перебить всех нас ему ничего не стоило, просто время ещё не пришло, но слова дедушки «Господь спас!» помню до сих пор.