18 февраля.
Несколько дней не писал, причина — не было пера. Перо, которым теперь пишу, одолжено мною у Гусева. Нет и чернил. Словом, Институт красной профессуры... А писать надо. Слишком много пережито мною за последние дни. Итак, начну по порядку.
18 февраля утром был у Григорьева, с которым вместе работал в 17[-м] году. Он обещал защищать меня до последней возможности. И он жаловался на интриганство в нашей партии. Потом зашел к Костерину. Его вызвали в ячейку со мной. Оказывается, не по моему делу. Его тоже Дволайцкий обвиняет. Он с ним уже говорил.
В 2 часа был на заседании в ВЧК. Встретился с Членовым, который только что приехал из Германии. Пожирел. Разговорились. Оказывается, компартия в Германии потеряла всякое значение. С ней не считаются. Она скомпрометирована и мартовскими событиями, и расколами. Она тает. Впрочем, значение и остальных [социалистических] партий падает не по дням, а по часам.
Рабочие нередко отдают свои голоса монархистам. О революции в Германии не думает почти никто, и она невозможна. Зато профсоюзы растут безостановочно. У них теперь 9 ½ миллиона членов. Безработных в Германии меньше, чем в 1913 г. Экономические бои в Германии возможны, но не больше. Марксизм оказался, по мнению Членова, не совсем крепким в двух пунктах: слишком малую роль он отводит идеологии и личности. Одно из величайших несчастий коммунистов в Германии — отсутствие твердых, выдержанных, импонирующих всему рабочему классу, известных вождей. И рабочие говорят: Шейдеман, может, и подлец, но мы его знаем уже 30 лет... Членов убежден в победе железной пяты и называет Джека Лондона гениальнейшим из экономистов. Членов назначен заведовать] нашим институтом. Всех беспартийных исключают, а во главе института беспартийного назначают. Логика... В три часа был в ячейке. Мне читали обвинение, выдвигаемое Дволайцким. Я ответил. Моим ответом не удовлетворились.
Вечером я был у Крымской. Она меня встретила как избавителя. У нее познакомился с хорошенькой брюнеткой, у которой умер жених. Просидел у нее до 2 часов ночи. На обратном пути зашел к Дволайцкому. Объяснился с ним. Он выслушал мои объяснения и согласился со мною, что я не должен был указать на тот период в своей анкете. У него сидели Катанян и Овсянников. Было довольно весело. Болтали до четырех. Пили какао. Ушел от него с облегченным сердцем. Утром зашел к нему, прочел ему мое заявление. Он с ним согласен. В ячейку он не пошел, так как должен был спешить на доклад Цеткин.
Вечером 19-го был в театре с Озол. Со мною случилась беда. Мои штаны порвались. А в верхнем пальто вход в театральную залу воспрещен. Я сидел как пригвожденный. На обратном пути думал ее пригласить к себе на чай. Но она не пошла и на меня рассердилась. Неудача. Что же, упустив журавля, мне приходится гнаться за синицами, и то безуспешно. Домой пришел в час ночи. Заснул тотчас же и проснулся утром, когда уже было светло. Первый раз в последние месяцы. Зато, когда утром заснул вторично, у меня был страшный сон. Один из тех ужасных, после которых клокочет сердце и болит защемленная грудь. Но зашел Месежников и меня рассеял.
Днем немного занимался. Был вызван в ячейку. Дволайцкий ничего не возразил против моего контрзаявления. Но бюро от меня требует дополнительных сведений, рекомендаций и т. д. Словом, есть на что тратить время, обувь, бумагу и чернила... Если бы я материально был независим от партии, я бы им плюнул в лицо и их привлек бы к ответственности. Но теперь принужден молчать. А то моментально исключат из института. Недаром теперь пошла тяга у коммунистов быть независимыми и от партии. И Крымская хочет совсем уйти из партии. Есть такое дело. Оказывается, она хорошо знакома с Бухариным. Благодаря ему устроила свою сестру на медфаке [через] 3 месяца после прекращения приема. Если женщина захочет...
Репше отказали, а Крымской сделали. Между прочим, жена Бухарина страшно ревнючая. Она ненавидит, когда к нему ходят девушки, и она прогнала Крымскую. А Крымская в прошлом году была политкомом лучшей санатории в Крыму. Если бы я туда поехал, я бы катался как сыр в масле.
Новых идей в последние дни у меня не было. Если не считать наблюдения над антисемитизмом. Он распространен во всех слоях общества. Иду однажды по Пречистенскому бульвару. Стоит высокий, нарядно одетый господин и, живо жестикулируя, страстно о чем-то рассказывает какой-то женщине. Подхожу. Оказывается, он имитирует еврея — говорит: «тавахищи» и «не абизайтесь». Прохожие останавливаются и сочувственно прислушиваются. А он ругает и ругает... Я вначале хотел его арестовать, но потом раздумал. С антисемитизмом арестами не бороться. Тем паче что я сам еврей.
Прохожу по другой улице: бегут два оборванных мальчика. Видно — ученики металлического завода. Заметно по одежде и рукам. Один начинает кривляться и кричать: «atiug, auug». Другой посмотрел мне в лицо и сказал ему: «Брось, это — наш». И он перестал. Да, разливается антисемитизм по России широким потоком. Растет ненависть к евреям во всех слоях и классах. Забудется коммунизм. Многие ярые коммунисты станут спекулянтами. Но долго будет жить в сердцах русских вражда к евреям, которых русские считают виновными в разрухе коммунистической и спекуляции «нэповской».
Кутежи спекулянтов и расстрелы чекистов долго будет поминать русский люд и винить он будет во многом, если не во всем, евреев. Ибо многое изменяется на свете, многое сглаживается из памяти. Но редко народ забывает чужих, слишком бесцеремонно вмешивавшихся в его внутренние семейные дела. Такие преступления не скоро прощаются народами. И несчастным евреям придется платить и за своих комиссаров, и за своих спекулянтов. Дальше писать невозможно. Глаза замыкаются. Иду спать.
Свободное копирование
