Арест и высылка 1884 года - 18

Или среди всеобщей тишины раздается по двору громкий голос: "Твое дело когда слушается, Ваня?" И Ваня отвечает точно так же на весь двор: "Назначено на тринадцатое сентября".

 Откуда, из какой камеры раздается вопрос, из камеры, из клетки или со двора последовал на него ответ, этого никто не знает. И подобные вопросы и ответы из пространства, громкие, на весь двор, происходили постоянно. Надзиратели иногда старались поймать неизвестных разговорщиков, но попытки их кончались ничем. По направлению голоса надзиратель глядит в одну сторону, а в это время с новой стороны раздается новая фраза: "Саша! подай прошение прокурору". Конечно, трем надзирателям, наблюдавшим за гуляющими и не всегда бывавшим в полном числе, потому что они же отводили и приводили на прогулку, было трудно усмотреть за шестьюдесятью гуляющими внутри двора, на который четыре стены тюрьмы смотрят пятьюстами окнами камер одиночных, общих и лазаретных. Наблюдение затруднялось еще и тем, что все заключенные, не исключая и политических, находились в негласном, но тем не менее дружном заговоре против тюремной власти. Большинство из них — например, все петербургские карманники и мелкие и крупные воры — знали друг друга или сидели по одному и тому же делу. Сношение между ними было неизбежно, и этому сношению помогали все остальные. Иногда из какой-нибудь камеры раздастся голос: "Щавинский, передай Саше". И затем падает завернутая в мякиш бумажка, которую Щавинский, подходя крадучись и озираясь на надзирателя, подкидывает Саше, гуляющему в клетке. Предмет усиленных сношений составляли еще папиросы и табак. Этот предмет был в большом запросе, потому что курили почти все, а имели что курить только те, у кого были деньги. Эти богачи и служили частию предметом зависти и эксплуатации тех, кому курить было нечего. Через неделю, после того как меня перевели в лазарет, "ватерклозетный" (была такая должность), явившись утром ко мне в камеру и исполнив свою обязанность, сунул мне под подушку что-то — это он сделал очень быстро и ловко, так что надзиратель ничего не заметил. Я был тогда еще новичком и потому озадачился этими для меня новыми, а для ватерклозетного, вероятно, очень обычными действиями. Под подушкой оказалась тщательно сложенная в маленький формат бумажка, на которой писарским почерком заключалась просьба о папиросах, чае и сахаре. В конце просьбы говорилось: "Положите сзади ватерклозета, а я при уборке возьму. Если вам нужно будет передать кому-нибудь записку, то положите туда же, будьте уверены, что передам верно и никто не узнает". Подписи не было никакой. Ватерклозетные и другие служители — они были из арестантов Литовского замка[1], значит опытные, — нужно думать, были комиссионерами, услуги которых вошли в тюремную практику. Раз в клетке на гулянье я заметил что-то нацарапанное на стене карандашом; я, конечно, полюбопытствовал узнать, что это такое, и прочел: "Здесь заключен Шелгунов и сидит в No 279". Это было совершенно верно, и, конечно, подобное сведение можно было достать через ватерклозетного или другого служителя. В другой раз на прогулке я заметил одного арестанта, который поглядывал на меня какими-то особенными внимательными взглядами, все ходил около моей клетки почти вплоть, точно выжидая удобной минуты. Я тоже насторожился и держался ближе к решетке; наконец, когда надзиратель обратился в другую сторону, арестант бросил мне записку, которую я и спрятал в карман. Вернувшись с прогулки, я принял все предосторожности, чтобы прочесть записку, лег на кровать, развернул книгу, в которую положил записку, и прочел вот что: "Благодетельная особа!" Затем следовала просьба о табаке, чае и сахаре, как и у ватерклозетного, но написанная по обыкновенной форме просительных писем и не с тем достоинством, как у ватерклозетного, который не просил, а предлагал обмен услуг — и в конце подпись "Щавинский". Конечно, эта подпись была доказательством доверия, но, во всяком случае, была неосторожностью. Ватерклозетного и еще двух лазаретных служителей (тоже из Литовского замка) я нашел возможность снабжать чаем, сахаром и табаком законным порядком, то есть писал требование на имя эконома, который и выдавал им. Но относительно Щавинского законный способ был неудобен; если бы я вздумал сослаться на его просьбу, то этим бы обнаружил его сношение со мною; обозначить в требовании его фамилию — значило бы обнаружить, что я его знаю. Вообще "законный" путь был невозможен; пытался было я послать чай, сахар и папиросы (и даже приготовил их, уложив в корзиночку) через фельдшера, но ни один из них не брался передать, да и мне не советовали посылать, потому что тогда не будет отбою от просителей. Но видно, что и одного моего желания исполнить просьбу Щавинского было уже достаточно, чтобы вызвать новые обращения. На одной из прогулок я заметил на окне лазарета заключенного, кивавшего мне приветливо головой. Я не понял, что это значит; но затем тот же Щавинский подбросил мне в клетку записку, а арестант на окне снова стал кивать головою: письменная просьба, очевидно, подкреплялась личной. Просьба заключалась, как и у Щавинского, в чае, сахаре и табаке. Что для людей, привыкших к чаю и табаку, лишение их трудно выносимо, это ясно само собою, и, кажется, это было единственное лишение, к которому уголовные арестанты относились серьезно. Вообще они держали себя неизмеримо спокойнее уголовных привилегированных и ни в чем не обнаруживали такой нервности, как "господа". Особенно весело держали себя "малолетние". На прогулке они обыкновенно шалили, играли, подшучивали друг над другом, и ни в одном из них не замечалась та сосредоточенная задумчивость и внутренняя подавленность, какую, например, можно было наблюдать у "политических".