Арест и высылка 1884 года - 16

Нас, лазаретных[1], держали гораздо свободнее, по крайней мере, по отношению к уголовникам, так что, выводя на прогулку, совсем от них и не отделяли. С прогулки я обыкновенно возвращался, сопровождаемый целым хвостом больных общих — уголовных. Раз моего верхнего соседа и меня выпустили так, что мы сошлись с ним на первой площадке. Я уже видел его раньше на гулянье, в клетке. Это был человек лет тридцати или больше, с высоким, убегающим лбом, с худым и длинным лицом, ходивший с низко понуренной головой и размеренной тяжелой походкой, как человек, занятый сильной внутренней работой. В нем чувствовался человек сильно страдающий. Мы спускались в одно время, я шел впереди; на первой площадке я остановился и дал ему дорогу.

 — Проходите, — сказал ему.

 — Успею.

 — Вы, кажется, надо мною: я слышу, как вы ходите.

 — Если это вас тревожит, я не буду.

 — Что вы, что вы! Ходите сколько хотите.

 Раз он не пошел на прогулку, и на другой день я ему говорю:

 — А вы вчера не гуляли"

 — Не мог.

 — А вам нужен воздух.

 Затем мы встретились на лестнице еще раз, и на этот раз последний.

 — Здравствуйте, — говорю я ему,

 — Здравствуйте.

 — Вы давно здесь?

 — Три года.

 — Ах вы бедняга, бедняга.

 Пройдя первую площадку, он меня спрашивает:

 — Вы государственный?[2]

 — Государственный,

 — По какому делу?

 — По своему.

 Он, идя впереди меня, что-то стал говорить, но я не разобрал — что.

 Наконец на дворе, у клетки, он спрашивает меня.

 — Вы были в Сибири?

 — Был.

 — Где?

 — В Забайкалье, в Нерчинском округе...[3] Мы подошли к клеткам, и нас развели.

 Дня через четыре его увезли в сумасшедший дом.

 Я не слышал, чтобы этот убийца протестовал против своей судьбы каким-нибудь внешним образом. Он перегорал внутренно, его угнетала мысль о Сибири и телесном наказании, к которому его приговорил "милостивый" суд, и, наконец, его постоянно угнетенное состояние разрешилось падучей болезнью, пароксизмы которой повторялись у него в последнее время довольно часто.

 Политические заключенные также жили больше внутренними процессами (их вообще считали тихими, и прислуге и начальству они не делали хлопот). Причина этого и понятна. Люди эти по преимуществу головные, тогда как уголовные, не исключая и "привилегированных", как Сафонов, Уваров, больше люди чувства, инстинкта и порыва. Довольно было услышать Сафонова или Уварова раз, чтобы заметить, что у них в голове недоставало какой-то клепки.