В теперешнее время обаяние писателя уже кончилось, но все еще попадаются люди, которые подходят к литератору с некоторою робостию. Вероятно, они смешивают литераторов с корреспондентами. Раз в предварительном приходит ко мне доктор, очень встревоженный, и спрашивает, как я нахожу воздух в камере. Я не понял вопроса. Но затем доктор мне объяснил, что в "Новом времени" была статья о доме предварительного заключения и автор ее говорит, что воздух в камерах до того сух, что коробятся и выпадают из головы волосы. Доктор тревожился так, точно он строил дом предварительного заключения и он его отапливал. Когда Дубецкого (интеллигентный мазурик) выпустили из-под ареста, на другой же день в "Новом времени" явилась статья о доме предварительного заключения, но хвалебная. Случалось не раз, что фельдшер мне говорил: "Вот вы об этом напишите". И весьма вероятно, что моя литературность несколько содействовала вниманию, которым я пользовался. Кравченко, например (старший помощник управляющего домом), похожий несколько на того майора Томского острога, о котором пишет Достоевский, что он накидывался на арестантов, был со мною не только вежлив, но даже мягок. Этот Кравченко управлял церковным хором из арестантов и заведовал мастерскими. Доска, на которой я писал, лопнула, и я просил ее склеить. Кравченко сейчас же прислал ко мне своего помощника, и, несмотря на праздник, доска была склеена на другой же день. Случалось, что во время прогулки он подходил к моей клетке и разговаривал со мною совсем о посторонних делах, часто жаловался он на то, что просто сил недостает у него, что целый день с утра до ночи приходится бегать и суетиться и не бывать дома, так что и "детей-то некогда поласкать".
Смотритель дома (полковник из сибирских казаков, только при мне поступивший) обнаруживал наибольшую наклонность к либеральной лживости. Он заходил ко мне довольно часто и всегда припирал дверь и в разговоре заглядывал на нее, точно боялся, что за дверью стоят уши. Говорил со мною полковник о таких вещах, о которых смотрителю дома с арестантом говорить не полагается. Он мне сообщил о побеге, который предполагался у уголовных из лазарета, но не состоялся, потому что явился доносчик, он мне передавал известия о Станюковиче и Кривенко и что Станюковичу предлагали высылку в Ташкент (сомнительно, чтобы Толстой или департамент полиции стал "предлагать"), но он пожелал в Восточную Сибирь, рассчитывая найти место на приисках; однажды рассказал мне, что уголовные теперь очень спокойны и что это не перед добром, ибо за затишьем всегда следует буря; затем вскоре после этого сообщил, что уголовные сговариваются перебить все стекла. Все эти сообщения, конечно не совсем удобные в устах начальника тюрьмы, оказываются вполне невинными в сравнении с постоянным порицанием жандармского управления, которое полковник недолюбливал, вероятно, по казачьей традиции. Полковник совсем всерьез возмущался страстью жандармской власти к заключению: "Сажают зря, без толку и без всякой причины, а потом выпускают". Еще больше возмущался полковник предложением, которое было ему сделано: сажать в соседние камеры с арестованными шпионов. "Я им сказал (кому, полковник не объяснил), пускай дадут мне предписание, я его исполню, но иначе не могу, а они (?) не хотят дать предписания". В своем порицании жандармского управления и прокурорского надзора полковник дошел даже до отрицания дома предварительного заключения. "Арест есть мера предупредительная, а они превратили его в меру карательную и на каждого заключенного смотрят как уже на обвиняемого, и дом предварительного заключения превратили в исправительную тюрьму", — говорил мне полковник. Все это было бы справедливо, если бы это говорил не начальник тюрьмы, каждый вечер в половине девятого подсматривавший в "секреты", что делают арестанты в своих камерах. Этот же самый негодующий на неправду человек, когда в одно из его посещений я показал ему мои войлочные туфли, сказал мне, что он завел такие же, чтобы вечерами ходить по галереям (конечно, для подсматривания и чтобы ловить врасплох надзирателей). Мне думается, что полковник отступал от своих обязанностей из невинного умственного кокетства: чтобы показать, что он не тюремщик, а образованный человек; из того же кокетства он говорил, что "дом предварительного заключения превратили в исправительную тюрьму". Эти мысли для самого полковника были новостью, и очень может быть, что он только что вычитал ее в книге Никитина ("Тюрьма и ссылка"). Впрочем, не один полковник не желал, чтобы его считали тюремщиком. Когда в разговоре с одним надзирателем я назвал дом предварительного заключения тюрьмой, он меня поправил: "Это не тюрьма, а дом".
Свободное копирование
