Весь крепостной быт держался исключительно чувством страха, а крепостной быт служил основой для всех остальных общественных отношений. Они все были тоже крепостные. Калакуцкий, заседавший на кресле в виде трона и требовавший, чтобы звонили в колокол при его приходе, чувствовал себя помещиком своих подчиненных, а советников и асессора палаты считал своими старостами и бурмистрами. Все тогда были помещики, и каждый помещик и не помещик измеряли свой рост лишь количеством страха, которое он мог напустить. Кто мог пугать больше, тот и был больше, а кто мог пугать меньше, тот и был меньше. Но и каждый маленький человек был достаточно велик, потому что мог любого из своих крестьян сослать в Сибирь, отдать в солдаты, женить, на ком ему вздумается, и сечь, сколько ему хочется. Я знал в Тульской губернии очень образованного и гуманного помещика, отличного сельского хозяина, человека, живавшего подолгу за границей, любившего говорить о политике. И этот-то гуманный, много читавший и любивший политику человек сделал вот что: он велел у всех своих рессорных экипажей снять запятки с кузовов и поставить их прямо на заднюю ось. "Зачем вы это сделали?" — спросил я его. "А пусть это хамово отродье трясется", — ответил он, кивая головой на лакея.
В то время, о котором я говорю, помещики попорядочнее держали своих людей в дисциплине больше подобными- вспомогательными способами, но уж не дрались собственноручно и не секли лично. Но и того, что все, то есть они и мужики, знали, что все можно делать, было совершенно достаточно для "гармонии" взаимных отношений и для поддержания достоинства помещичьей власти. Одно только было худо в этом, что власть очень развязывала каждому его поведение и воспитывала в привычках неуважения к людям вообще, то есть не только вниз, но и вверх.
В Самарской губернии знал я богатого помещика Дмитрия Азарьевича Путилова, который в этом отношении составил себе громкую известность, и чуть ли не весь Оренбургский край боялся его остроумия. Вот несколько его образчиков.
Путилов имел на Дворянской улице, в Самаре, одноэтажный дом, а по другую сторону улицы, как раз против дома Путилова, стоял двухэтажный дом помещика Обухова. Из верхнего этажа обуховского дома был превосходный вид на Волгу. Путилов не любил Обухова и всегда над ним издевался в глаза и за глаза. Но издевательства на словах показалось Путилову мало, и он придумал на крыше своего дома выстроить три щита, приказав разрисовать их в виде декораций мезонинов, и был очень доволен, что загородил Обухову вид на Волгу.
Или едет мимо дома Путилова чужой кучер с бочкой воды, и несмазанные колеса визжат на всю улицу. Путилов высылает людей подмазать колеса. Дворня выбегает толпой, останавливает бочку, выпрягает лошадь, смазывает колеса, а Путилов сидит у окна и, смеясь, смотрит на всю эту сцену.
Приходит к Путилову монах за сбором, Путилов принимает его с распростертыми объятиями, сажает, беседует о делах монастыря с самым искренним участием, вообще очаровывает монаха, делает пожертвование и в книге для сборов вписывает, что просит отцов молиться об избавлении его, Путилова, "от глада, хлада и станового пристава Ромейки".
Имел Путилов тяжбу с своим родствеником Лопатиным, и в одном из прошений Путилова стояла фраза: "Я не такой дурак, Лопатин..." и т. д. Путилов велел выскоблить "дурак, Лопатин" и по скобленному написать те же слова, в выноске сделав оговорку: "а что по скобленному написано "дурак Лопатин" (без запятой), тому верить".
В Симбирске, на вечере в Дворянском собрании, в одной из боковых комнат разговаривали, стоя кучкой, несколько помещиков. Все они были высокого роста (Путилов был тоже высок и очень толст). Между этими слонами замешался помещик маленького роста и горбун. В комнате было очень жарко, и маленький помещик, помахивая платком себе в лицо, заметил: "Фу, как жарко".— "Не знаю, как у вас там, внизу, а у нас здесь ничего", — ответил Путилов.
Задумал Путилов ехать на Лондонскую всемирную выставку 1851 года. Для тогдашнего степного помещика и для тогдашней глухой Самары такая поездка была необычайным подвигом. И о своем предстоящем подвиге Путилов заговорил за полгода, заговорила вся Самара. Некоторые, однако, уверяли, что Путилов только острит. Но он не острил, а, заложив имение в двадцать пять тысяч, собрался и действительно уехал. Доехав до Москвы, Путилов нанял квартиру в тридцать комнат и зажил как у себя в деревне. Через два месяца он вернулся в Самару и привез два необыкновенных бронзовых светильника. Это были действительно светильники вышиною аршина в два, со множеством подсвечников и самых причудливых завитков. Когда в подсвечниках зажигали все свечи, то получалось нечто вроде рождественской елки. Светильники стоили восемьсот рублей, и это было все, что привез Путилов из двадцати пяти тысяч рублей. Оказалось, что действительно Путилов только сострил.
Поклонники Путилова во всем, что он говорил или делал, старались отыскивать остроумие даже и тогда, когда Путилов не думал ни шутить, ни острить. Раз Путилов привез из Нижнего каких-то редких кур, а так как он вез их на крышке тарантаса, то и об этом рассказывали, как об остроте.
Но в Путилове, уж несомненно, сказалось новое веяние. Времена Куролесовых, очевидно, прошли безвозвратно, и человеческое своеволие не находило себе удовлетворения только в физическом насилии. Время делало свое и смягчало нравы. Женские институты и корпуса давали провинции "новых" женщин и "новых" мужчин. И провинциальные балы были именно тою ареной, на которой эти новые люди являлись в полном блеске. Губернские балы, особенно в дворянских собраниях, были вполне маленькими копиями петербургских аристократических, а1 может быть, даже и придворных балов. Дамы отличались изяществом и роскошью туалетов, а кавалеры, особенно военные, — гвардейским лоском и гусарскою ловкостью. Это была именно пора той переходной культуры, когда институтки и военные популяризировали в провинции петербургский аристократизм. Для высшего провинциального круга он был обязателен, пожалуй, и ранее, теперь же этот круг стал шире и свежее, и вообще внешний аристократизм нашел себе в помещичьем быту благоприятную почву.
Свободное копирование
