Из прошлого и настоящего - 41

 Из Лондона мы вернулись в Париж, а вскоре приехал туда же и Герцен. Раз я прихожу к нему и застаю такую картину. В мягком большом кресле сидит величавый старик (таких стариков я еще не видывал) с длинными по плечи и белыми как снег волосами; в лице и во всей фигуре почтенного старика, откинувшегося на спинку кресла, было что-то патриаршее, спокойное; в прямом ясном взгляде чувствовалась душевная правота и та уверенность в себе, которая дается хорошо прожитой жизнью и спокойной совестью. Перед стариком стоял Герцен[1], относившийся к нему с такой сыновней, предупредительной почтительностью и берегущей, любовью, которую если нужно уметь вызвать, то еще больше нужно уметь носить в себе. Этот патриарх-старик был декабрист князь Волконский. Возвращенный из Сибири императором Александром II, князь Волконский был лишен возможности жить в Петербурге, но ему не было запрещено жить за границей, и он уехал в Париж.

 В этот же приезд в Париж я имел случай видеть Дембинского. Седой и тоже с волосами по плечи, с невысоким лбом и с толстым носом в виде груши, старик Дембинский (ему было уже семьдесят лет) не имел ничего ни величавого, ни патриаршего. Но жизнь этого старика, не поражавшего старческой красотой, была почти вся отдана на служение свободе. Теперь старец доживал в маленьком пансионе Парижа последние дни своей полной приключениями жизни. Краковский поляк, Дембинский начал военную карьеру в польском легионе Наполеона I и делал поход в Россию; в польское восстание 1830 года Дембинский командовал польскими войсками под Остроленкой, затем участвовал в венгерской войне против русских и, разбитый под Темешваром, бежал в Турцию, а в 1850 году переселился во Францию. В Париже мне говорили, что перед Крымской войной Наполеон III обсуждал с Дембинским план войны с Россией и будто бы Дембинский советовал высадку в Крыму. Вот этот-то Дембинский раз мне говорит:

 — А знаете, какая разница между нами, поляками, и вами, русскими?

 — Какая?

 — Мы, поляки, каждого мужика хотим сделать барином, а вы — каждого барина мужиком.

 В этом была правда, которой я тогда понять вполне еще не мог, но потом я ее понял, когда в семидесятых годах был сделан опыт превращения интеллигентов в мужиков.