Из прошлого и настоящего - 36

 В 1858 году (когда мы были в Париже) вышла книга Прудона "De la Justice dans la Révolution et dans l'Eglise {О справедливости в революции и в церкви.}. В этой книге Прудон, между прочим, определяет роль женщины в новом обществе, что она вносит в его развитие, и затем, на основании ее заслуг, устанавливает ее права. Брачный союз Прудон признает социальной единицей, но равенства полов не допускает и говорит, что в семье, как и в обществе, мужчина относится к женщине как три к двум. Понятно, что подобная книга должна была произвести в Hôtel Molière целую бурю. Если бы Наполеон III сделал три государственных переворота в одну неделю, Hôtel Molière волновался бы менее; чем от этого неожиданного оскорбления. Но, кроме Hôtel Molière, на Прудона обрушилось и императорское правительство, начав против него судебное преследование. Прудон был приговорен к трехлетнему тюремному заключению и к четырем тысячам франков штрафу. Не раз уже сидевший в тюрьме, Прудон на этот раз предпочел свободу заключению и бежал в Бельгию. Но Бельгия спасла его только от тюрьмы, но не от полемики, с которой на него теперь обрушились друзья женщин, и в особенности Hôtel Molière. Прудона забросали письмами, брошюрами и даже целыми книгами, и всех неукротимее и плодовитее были Жепни Л. и Женни д'Эрикур. Прудон складывал тщательно в хронологическом порядке и под особым заголовком всю эту полемику как материал для будущей работы и наконец написал "Pornocratie" (посмертное неоконченное сочинение). Книга эта есть ответ HôtePio Molière и начинается так:

 "M-mes J*** L*** et Jenny d'H*** Mesdames" и т. д.

 Не скажу, чтобы эта книга прибавила новые лавры к прежней славе Прудона.

 Для русских романистов того времени, а следовательно и для Михайлова, женский вопрос не был новостью: вместе с жоржсандизмом он был наследием сороковых годов. Но разговоры и рассуждения в Hôtel Molière и "De la Justice" Прудона были все-таки ближайшей причиной, заставившей Михайлова разработать женский вопрос в серьезной статье. Статью эту (о женщинах) Михайлов писал в Трувиле[1], и она давалась ему не совсем легко. Трудности заключались, конечно, не в общей идее статьи, а в мелочах, преимущественно практического характера, в которых было легко переступить границу возможного и дать противникам повод к нежелательным выводам. В статье была частичка и моего меду, потому что в вопросах преимущественно экономических Михайлов обыкновенно советовался со мной.

 Статья Михайлова была напечатана в "Современнике" и произвела в русских умах землетрясение. Тогда, при повышенной умственной восприимчивости, землетрясения вызывались легко. Все вопросы носились в воздухе, ожидая своих толкователей. И женский вопрос носился в воздухе. Михайлов его только пришпилил и дал ему форму и логическую цельность. Вопрос из воздушного тумана спустился на землю, из отвлеченного и теоретического стал практическим и осязательным, так что каждый мог взять его в руки, каждый мог уже думать о нем ясно и говорить ясно. А так как думающих было много и все заговорили сразу, то и получился общественный энтузиазм, а Михайлов провозглашен творцом женского вопроса. Впрочем, Чернышевский и статье Михайлова, и женскому вопросу вообще не придавал особого значения. Чернышевский находил, что женский вопрос хорош тогда, когда нет других вопросов. Михайлов же чувствовал теперь себя как бы законным вождем женского движения и обязательным защитником женщин. Когда г-жа Толмачева на литературном вечере в Тамбове[2] читала "Египетские ночи" Пушкина и затем Камень Виногоров (Петр Вейнберг) осмеял ее в "Веке" и нашел выбор для чтения неприличным, то этот "безобразный поступок" "Века" вызвал такое всеобщее негодование, что оказалось невозможным оставить его без протеста. Михайлов выступил с резкой статьей[3], порицающей и негодующей; за этой статьей явилась еще масса статей (между прочим, и я согрешил фельетонной статейкой; редакции газет брали их охотно), и не столько пристыженный, сколько заклеванный Вейнберг принес, сколько мне помнится, публичное покаяние. Не так давно (года три-четыре назад) одна петербургская газета, припоминая этот забытый случай, сказала, что Михайлов спустил на П. И. Вейнберга "свору собак". Это было сказано "немножко сильно", и весь случай был такого рода, что не было особенной причины негодовать задним числом и звать людей собаками. Года два назад П. И. Вейнберг припомнил как-то в разговоре со мной эту совсем старую историю, говорил о ней с своим обычным незлобивым и безобидным юмором, и это было умно.