* * *
На мокром крылечке продуктового магазинчика, напротив ворот Никольского кладбища, подложив под себя костыли, сидит инвалид в гимнастёрке из "допагонной" эпохи, лихо распевая радиочастушку, обрыдлую с довоенных лет:
Нас побить, побить хотели,
Нас побить пыталися,
Но мы тоже не сидели,
Того дожидалися!
И, на том же дыхании, сразу после частушки, заученной скороговорочкой тарахтит:
-- Дорогие братья и сёстры! Вот и дождались! Так не оставьте без внимания несчастного калеку, жертву благородной войны народной! Помогите, кто чем может!
Когда по-дурацки бравурные довоенные песни и хвастливые частушки дурных сволочей - совпоэтов, -- весело распевают на рынках и у магазинчиков те, у кого на обезображенных лицах нет глаз, а, вместо конечностей, торчат коротенькие культи - это впечатляет куда больше, чем вариации унылого репертуара заурядных попрошаек вроде:
Тебя я больше не увижу,
Лежу с оторванной ногой...
Или ещё более тошнотно слезливое:
Перед памятником Свердлова
Я смотрел на игравших детей.
Эх, не знать бы вам дети такого,
Не видать никогда б костылей!
Петрит инвалид: что такое контраст. И позицию выбрал стратегическую: сидит у магазина, на бойком месте, а под прицелом держит ворота кладбища. Я неожиданно оглядываюсь и ловлю цепкий взгляд инвалида, нацеленный на мою хозяйственную сумку из которой призывно выглядывает горлышко "белой головки".
Дождик перестал. Но америкашка, который мои вездеходные ботинки изобретал, не предполагал, что на свете есть Урал, где, кроме "всей таблицы Менделеева", ещё и самая липкая в мире глина! Шикарный "бананово лимонный" протектор моих ботинок, рассчитанный на прогулки "в Сингапуре, пуре, пуре, где плачет и смеётся океан", намертво клеится к тягучей кладбищенской глине, раскисшей после дождя. И так понятны мне муки легкомысленной мухи, севшей на липучку! На тонких, подгибающихся лапках, тащу тяжеловесные глиняные лепёхи через всё кладбище и, наконец-то, плюхаюсь на скамеечку перед продолговатым холмиком из такой же добротной рыжей уральской глины. Бездумно перечитываю табличку на деревянной пирамидке со стандартной жестяной звёздочкой:
С К У Т И Н
Василий Гордеевич
10.05.1887 - 29.05.1943
Надпись, как надпись. На других могилах такие же -- с двумя датами: родился и умер. Как в командировочных удостоверениях: "дата прибытия - дата выбытия" А то, что за пределами этих дат -- слева и справа, -- никого не колышет. Прав Валет, сочинив пророческое стихотворение, из которого я запомнил:
За минутой проходит минута...
И куда же уходят года!?
Я пришел в этот мир ниоткуда,
А отсюда уйду в никуда.
А в этой чёрточке между датами -- вся жизнь: любовь и ненависть, мечты и разочарования, чувства и знания... всё, от первого жалобного крика новорожденного и до последнего скорбного стона умирающего старика! Как говорят: от уа, до ау! Не простое это тире, а линия жизни! Короткая линия, как жизнь наша сволочная. И на фиг она, жизнь, если каждый, рождаясь, приговорен к смерти: к уничтожению своих знаний, мастерства, мыслей, чувств?!
"И меня постигнет та же участь, как и глупого: к чему же я сделался очень мудрым? Увы! Мудрый умирает наравне с глупым. Ибо всё суета и томление духа!" (Ек.2:15,16,26).
Этот окаянный вопрос мучил людей, живших за тысячу лет до Иисуса Христа. Не дала Библия тогда ответ, зато дала совет:
"Будем же наслаждаться настоящими благами и спешить пользоваться миром, как юностью: преисполнимся дорогим вином и да не пройдёт мимо нас весенний цвет жизни"! (Сол.2:6,7)
Красиво сказано: "цвет жизни". Почти по фене: "цветок жизни". И в том же смысле! Библия - мудрая книга, по феньке ботает! И у меня с собой "цветочек жизни" с "белой головкой". А это не та кислятина, которой "преисполнялся" жизнелюбивый автор библейского текста, живший в отсталые времена, когда не ведали про гениальное творение двадцатого века - водку сорокоградусную тройной очистки с белой пробочкой -- аристократку по отношению к плебейскому "сучку". Чекалдыкну стакан такого нектара за упокой души Гордеича и, быть может, хоть тогда в этих головоломных, как перекисшая брага, вопросах о смысле жизни, проклюнется какая-то мыслЯ! Русскому человеку трудно думать здраво и трезво. А пузырь "белой головки" преодолевает это противоречие: в нём, за вычетом сорока процентов алкоголя, -- шестьдесят процентов трезвости! Как раз на трезвую мыслЮ!
Но пить одному не хочется. И сижу я, скованный щемящим чувством жалости, вспоминая Гордеича: жилистые руки, хрипловатый, ласковый голос, морщинистое лицо с лукавым прищуром... Вот тут, под рыжим холмиком из глины, лежит Гордеич! -- недвижно, безгласно, беспомощно, одиноко... тяжело придавленный холодной толщей вязкой глины... добрый и несчастливый Гордеич... мудрый и наивный Гордеич... работящий и честный Гордеич... покорный судьбе и начальству, которое равнодушно растоптало его, отобрав всё, что имел он от Бога... Вместе с оптимистичным трудолюбием и жизнелюбием. Как мечтал Гордеич, что наполнится весёлыми внуками его дом, а умер один одинёшенек среди чужих равнодушных... И в доме его, в который вложил он столько труда, забот, надежд, будут жить пришлые люди, которые Гордеича не видели и не вспомнят добрым словом старого мастера, нежного мужа, заботливого отца... И то, что так берёг он: старообрядческую Библию, которую прадед его принёс на Урал на руках, как младенца, фотокарточки жены и сыновей -- всё это чьи-то чужие руки выбросят в печку, или на помойку...
* * *
А случилось это недели две назад, когда аккуратный Гордеич не пришел на смену. Оформив разрешение на выход с завода, я прибежал к нему. Дверь в дом была открыта. Гордеич в одежде и ботинках лежал на застеленной кровати. А на столе в горнице - письмо на официальном бланке... Похоронка!!! Смотрел Гордеич на меня. Глаза, вроде бы, живые, а не говорит. Только слёзы текут. Вызвал скорую. И в больнице лежал Гордеич неподвижно и молча, среди хохота и матерщины общей палаты. Навещал я его. Казалось, о чём-то он думает, думает... иногда плачет... молча. Потом устал думать. Уснул. И не проснулся. Девять дней прошло, как уснул Гордеич.
Свободное копирование
