Герой нашего времени - 8

* * *

Кто-то, умный, (вроде меня), сказал, что если театр начинается с буфета, то город -- с вокзала. Тульский вокзал, -- не просто помещение для заурядных пассажирских дел: поесть, попить, в буфет сходить, посетить туалет, закомпостировать билет... не-ет! Вокзал в Туле - храм, где, в торжественном великолепии высоченных залов, не уместны низменные вожделения транзитного пассажира. Тульский вокзал строился задолго до революции для восхищения и восторженного преклонения перед величием железной дороги! С благоговением взираю я на гнетущее величие романских сводов, будто бы в древнем языческом храме, а глаза мои так и ищут по углам свирепое железнодорожное божество с паровозной трубой, для которого воздвигнуто это великолепие!

И взгляд мой натыкается на оцинкованный бачёк с водой, к которому, как дикий зверь, прикована на дорогую, толстую цепь жестяная кружка, пятнадцать копеек за штуку. Зрелище это, обычное для нашей героической эпохи, возвращает меня к советской действительности. Удерживая левой рукой тяжелую, громко гремящую цепь, я подставляю невесомую, по сравнению с цепью, кружку под краник бачка. Вода из краника течёт, а кружка не наполняется...

Зато у меня детское ощущение появляется: штанцы подмокли!! Тут я обнаруживаю на дне кружки дырку, просверленную с благими намерениями: чтобы на жестяную прелесть этой кружки не покушались те, кто на пути к коммунизму опережает медлительных современников. Значит, и на цепь надежды мало!? - скоммуниздят кружечку вместе с цепью!! После размышлений о нравственном уровне обитателей самоварной столицы и, оценив изобретательность коменданта вокзала, которому, из-за алкашей надоело покупать тульские жестяные кружки, я, с советской находчивостью, затыкаю пальцем дырку на дне кружки и пью тёплую воду, пахнущую хлоркой.

Неподалёку от бачка, у двери дамской уборной, на холодном, заплёванном полу сидит кирной ханурик и бубнит себе про что-то, как позабытое радио. Наслаждаясь беседой с умным человеком, а каждый кирюха не сомневается, что он -- самый умный, -- этот бухарик, не теряет чувство глобальной бдительности, присущей советским людям, и, время от времени, поднося к чернозубому рту такой же чёрный от грязи указательный палец, с трагичным трауром под нервно и не ровно обломанным ногтем, многозначительно предостерегает кого-то от неосторожного слова, которое тут же засечёт иностранная разведка, видимо, установившая перископы и микрофоны в унитазах дамского туалета.

-- Тс-с-с!... Замнём для ясности...

Мне надо завершить вечернюю программу по жизнеобеспечению, пока не закрылись "точки общепита", названные так, вероятно, тоже из-за секретности. Какое-то фуфло медицинское распространило в полуголодной России дурацкий афоризм: "Завтрак съешь сам, обед раздели с другом, а ужин отдай врагу!" Если бы автор, под этим советом, обнародовал свой домашний адрес, я, поспешил бы стать его врагом, как ни трудно быть врагом того, кто даёт тебе самую прекрасную трапезу - ужин! Ведь, говорится же: друзья познаются в еде! Но, увы, легче отловить на тульском вокзале марсианина, чем такого альтруиста! И, предчувствуя приближение голодной ночи, нудной, как зубная боль, вынужден я искать ужин... не для врага, -- для себя, любимого!

Перед буфетной дверью свеженаблёвано, а дверная ручка мокрая, липкая... судя по размерам лужи, блевали тут на дверную ручку вдвоём, на брудершафт. И я представил, как они, чёкаясь лбами, галантно уступали друг другу дверную ручку со словами: "только после вас!" Но "голод - не тётка", как установила передовая советская наука. И в СССР это понимают лучше, чем где-либо. Поэтому советский общепит и предоставляет посетителю на ужин такой разнообразный ассортимент: хочешь - ешь, не хочешь - не ешь, -- гуляй, Вася, натощак... ты не в Париже, где для развратных буржуев -- ночные кафе, здесь тошниловка закроется в восемнадцать ноль-ноль и можешь не опасаться за тот кошмарный случай, что, вдруг, уснёшь с полным желудком!

В полутёмном буфетном зале, за двумя сдвинутыми вместе столами, керосинят полдюжины неумытых чмырей в грязных спецовках. По количеству пустых пузырей и живописной россыпи мокрых бычков на столах, видно: гужуются с обеда. Скромно сидят, не поют и под стол не блюют, -- меру знают: кто лежит под столом - тому не наливают. В буфете пиво, и бухие бухарики бухину ершовую бухАют: пиво с водярой. Зауважав друг друга, говорят громко, но непонятно, заплетаясь языками, зато все вместе и каждый может всласть выговориться без регламента, упиваясь красноречием казаков, пишущих письмо султану. Но если прислушаться, то понятно, что хотя все они под банкой в дымину, и каждый вещает матерщину, но по советски вещает, рассчитывая на ливерующего сексота. И этим кирные кирюхи похожи не на казаков, а на комсюков. Постоянное ощущение плеча слухача присуще советскому человеку. И в азарте юношеского спора о светлом будущем, и в семейной пикировке с тёщей, и при объяснении в любви, советский человек говорит, рассчитывая на третьего, невидимого... И -- не спроста! Если в подъезде раздавят бутылёк на троих, то про это событие в НКВД будет четыре доноса. Четвёртый -- от того пионера, (или пенсионера), сексота любителя, что под лестницей сидит и на всех стучит!

Пока я наблюдаю за бухариками, двояковыпуклая буфетчица, с тройным подбородком, снисходительно "отпускает" мне двойную порцию шамовки. Шлёпнув в глубокую тарелку две ложки вчерашней лапши, брезгливо швыряет сверху две небесно голубые котлеты, кладёт на край тарелки два куска чёрствого хлеба и хлюпает в два мутных стакана по полчерпака бурой жижи, которая в меню называется "чай". Профессионально обсчитав меня на двугривенный, буфетчица принимает величественную позу императрицы Елизаветы Петровны, которую видел я на картине в музее.

Во всём разносторонневыпуклом облике буфетчицы глубочайшее презрение ко мне -- представителю никчемной части человечества, которая шлёндрает туда-сюда по свету, беспокоя Её Буфетное Величество. Дабы воспеть в веках общепитовскую деятельность величавой Царицы Буфета, предусмотрена "Книга жалоб и предложений". Для хвалы, но не хулы! Никогда такая Венера Барбосская не допустит, что б какой-нибудь шустряк сделал её отрицательным персонажем этой священной "Книги". И хотя "Книга" на виду стоит, но, подобно опасному зверю, заточена она в прочный зарешеченный ящик с висячим замком, ключ от которого там же, где кащеева смерть.

Сажусь за столик в дальнем углу, задумчиво ковыряю вилкой ужин. Котлеты не дожарены, зато пересолёны и расплываются от избытка воды. Осклизлая лапша отличается от глистов тем, что холодная, и я вспоминаю застольный анекдот о двух прозекторах, один из которых съел холодную лапшу из желудка покойника и его вырвало, а второй доел эту лапшу, потому что она в первом прозекторе согрелась. В ДПР-е над этим анекдотом очень даже ржали, особенно - под лапшу. Но сегодня и этот анекдот не способствует аппетиту.

Где-то в таинственных заграницах говорят, что аппетит приходит во время еды. Но для такой загранпословицы нужна и хавка заграничная. А в советских тошниловках, только взглянешь на жрачку, и... аппетит, поджав копчик, уползает на карачках. Небось, такая антипатия к голубым, как из мяса утопленника, котлетам с холодной лапшой, похожей на глистов, добытых из мертвеца, у меня сегодня потому, что днём плотно пожрал. Не созрел я ещё... а проголодаюсь - всё повкуснеет!

В четырнадцать лет аппетит - не дар Божий, а кара Господня! Мой аппетит не только велик, как стихийное бедствие, но и назойлив, как больной зуб. А, главное, коварен, как ночной хищник! Затаившись в недрах моего бездомного организма, он терпеливо выжидает свой час, чтобы наброситься на меня тогда, когда поесть будет уже негде. Как и у любого хищника, излюбленное время для разгула моего аппетита - глубокая ночь, когда столовые и буфеты закрыты и я остаюсь один на один со своим безжалостным мучителем.

Зная коварство и жестокость своего аппетита, я принимаю превентивные меры, чтобы ночью острый приступ аппетита не застал врасплох: срезав пиской кусок клеенки, свисающий с моей стороны, я заворачиваю в него ужин и прячу свёрток в карман. Залпом, как лекарство, выпиваю тёпленький чай, с экстравагантным букетом ароматов залежалого веника и свежего хозмыла, что подтверждает идею натуралистов о взаимосвязанности всего в природе. С ужином в кармане и такой, вот, интересной мыслью в тыковке, покидаю я буфет.

Тем временем, кирной ханурик просочился по кафельному холодку в дамский туалет и там продолжает вещать с той же настырностью не выключенного радио. Восхищённый великолепной чредою прелестных дам, величаво восседающих на унитазах, как королевы на тронах, ханурик с философской программы перескакивает на лирическую песню. В упоении от своего вокала, завывает он в гулком туалете вокзала, самозабвенно выводя рулады на гласных и согласных. Но никто не узнАет: что за песню кирюха распевает, потому что поёт он так самобытно, как способны на это патефон с испорченным регулятором и российский бухарик в состоянии не-до-пе-ре-пития. Выходя из вокзала, слышу я окончание вокала: жалобный вой ханурика, которого уборщица выволакивает из туалета. Но лучше бы ханурик молчал при "изгнании из рая": два мента, привлечённые его воплем, вышвыривают ханурика в лужу у дверей, под дождь. А я вспоминаю ресторанный вариант закона Архимеда: "Чем больше жидкости погружено в тело, тем больше становится сила выталкивания тела на улицу".