Судьба - 3

* * *

Косой посылает Блоху в магазин, откуда Блоха возвращается с большим пакетом до верху наполненным теплыми пончиками с повидло. Мы пролезаем через дыру в заборе на территорию станции и, укрывшись за багажным отделением от холодного ветра и нескромных взглядов милиции, с аппетитом поедаем пончики. Никогда в жизни не ел я такой вкуснятины! Косой и Серый, в сторонке, о чем-то тихо говорят, позыркивая на меня. Это настораживает, но тут появляется поезд.

Сразу видно - скорый! Могучий, жарколоснящийся чёрный паровоз с огромными красными колесами; светлозеленые вагоны, с надписями из блестящих и выпуклых бронзовых букв: "спальный вагон"; проводники в нарядной форме, стоящие с флажками на подножках; бледные, отрешенно равнодушные лица пассажиров в полосатых пижамах за пыльными окнами, - все мелькает мимо, мимо, мимо... сливаясь в волнующее понятие - скорый поезд! Да, романтичны морские суда, бороздящие океанские просторы, но разве не романтичны поезда, пересекающие просторы Сибири? А эти просторы просторнее любого океана, кроме Тихого!

Замедляется мелькание вагонов. А у пассажиров на перроне судорожно дёргаются головы вслед за вагонами. Натыкаясь друг на друга, они начинают нервно метаться из стороны в сторону, запутанные хитрой системой нумерации вагонов. Мы тоже вливаемся в возбужденную толпу. Оглядывая суетящихся пассажиров, мои друзья обмениваются фразочками на странном языке:

-- Локшевый садильник.

-- Ё-маё... не светит, не личит.

-- Зырь-ка - дурка в скрипухе!

-- Отчихни! - Не дурка, -- фуфло!

-- Туши свет! Садик вшивый!

-- Не шелести, кнокай!

-- Чо кнокать, -- садильник не играт!

-- Секи! Я срисовал! Фря с углами!

-- Углы хрень. А дурка не в западло!!

-- Молотнём через тамбур! Понял? Я и Рыжий - пасем... Блоха и Серый! -- по два шестнадцать! Стрелка та же.

-- По железяке, Косой! Позыч выдру!

Косой сует Серому изогнутую латунную трубку.

-- На! Не крути панты - фря защекотится!

Серый и Блоха бегут рядом с медленно ползущим составом, как только состав, лязгнув буферами, замирает, они спрыгивают с высокого перрона между вагонами и исчезают по ту сторону поезда. Я и Косой шагаем вслед за полной, коротконогой, быстро семенящей, как такса, теткой, с двумя тяжелыми чемоданами. В левой руке у тетки - чемодан и билет, в правой, кроме чемодана, -- дамская сумка на ремешке. Чемоданы из камеры хранения, а сумочка - всегда при тетке. Но она мешает тетке семенить: висит с чемоданом задевая ногу. Но тетке так спокойнее: она сумку и рукой и ногой чувствует.

-- Не бзди, Рыжий, -- тихо говорит над ухом Косой, -- сейчас пацаны нерабочий тамбур откроют. Понял? Чтобы смыться тебе было куда, когда дурку вертанешь. Понял? Давай, за фрёй канай и кнацай: как она до того тамбура дочикиляет - врезай по углу, значит, по чемодану, где сумка, лови дурку -- пасуй Блохе. Понял? Смывайся через тамбур... Серый за тобой двери запирает и - всё в поряде!! Подрывай за пацанами и -- вася. Давай! Не ссы кипятком! Это, как игра! Все в ажуре, как часики! Не дрефь... а вон они!

Вижу: приоткрывается дверь вагона, оттуда выглядывает блошиная ряшка. И в животе у меня что-то сжимается. Со страху... не думал, что воровать страшно! От волнения во рту так сухо, что ничего не могу сказать. А что говорить? Что мне такая игра не нра и пусть Блоха играет без меня? А пончики хавать на халяву - нра? И в толк не возьму: почему я должен сумку пасовать Блохе, а не подрывать с ней? А думать некогда и спрашивать некого: Косой исчез. От волнения голова наполняется оглушительной пустотой. А зачем думать? Раз сказал Косой -- ему виднее... и как все быстро происходит... тетка возле тамбура!... дыхалку перехватило... а тетка семенит все быстрее!! и тамбур уже позади!!!

Я решаюсь: поровнявшись с чемоданом, стукаю по нему обеими руками. Со страху стукаю нерешительно, не сильно, но, видно, чемодан в усталой руке висит на кончиках пальцев - рука разжимается - не успевает сумка упасть, -- я ее подхватываю и, отскочив от тетки, кидаю в тамбур, где Блоха подпрыгивает от нетерпения. Сумку Блоха на лету берет, как классный голкипер, и пулей вылетает с ней через другую дверь тамбура, не касаясь ступенек подножки. Я пытаюсь проскочить тамбур вслед за ним, но, перед моим носом, дверь в тамбур захлопывается, лязгает дверная щеколда, за окном появляется и исчезает злорадная харя Серого. Налетев на запертую дверь, я теряюсь, бессмысленно кручу дверную ручку, теряя драгоценные мгновения, потом, спохватившись, ныряю между вагонами, но... поздно: чьи-то руки хватают меня за куртку, выдергивают на перрон...

От удара по голове в глазах темнеет и, тут же, от удара по глазам, вспыхивает ярко-оранжевая молния! А потом я не различаю и не чувствую удары: смешавшись со злыми криками, они спресовываются в кроваво-алый взлаивающий комок боли:

-- С-сучий потрох! -- Сволочь! -- Сумку!! -- Га-ад! -- Говори, где сумка!? -- Говори паскуда! -- Ворюга! -- Под поезд такого! -- Потрох сучий! -- Где сумка?! -- Сумка! -- Сумки!.. -- Сумку!... - Сумке!!...

В красные всполохи ударов, в гвалт злобных криков врезается спокойный официальный голос. Такие бесстрастные голоса имеют очень важные начальники, знающие огромную ценность своих слов и не ведающие сомнений в их бесспорной правоте и потрясного значения для современников:

-- Та-ак... культурно развлекаетесь? Ребенка добиваете? Самосуд? Пра-шу участников убийства ребенка оставаться на месте! Свидетелей пра-шу задержаться! Гражданку, зачинщицу избиения, пра-шу не-мед-лен-но пройти со мной в линейное отделение милиции! На первом этаже! Не беспокойтесь, поезд будет стоять столько, сколько надо. Да, за-дер-жим... вот, вас-вас и задержим! О поезде не беспокойтесь! Вам он уже не нужен! Гражданин в шляпе и товарищ в кепке - про-шу со мной! Не волнуйтесь, гражданка! этим делом милиция займется. И вами - тоже! Он преступник несовершеннолетний! А вы все - совершеннолетние преступники! За убийство ребенка - десять лет с изоляцией! До прибытия милиции не отлучаться! Ни-ку-да! Ни-ко-му!

Официальный голос говорит, говорит, непрерывно говорит и гвалт стихает. Слышно, как подошедшие добрые советские люди сочувствуют и жалеют:

-- Жа-аль, мало накостыляли.

-- Жалко-жалко -- не успели...

-- Немного бы ещё -- добили бы...

И еще говорят что-то, жа-алостивое, по-советски сочу-увственное. Но это я не слышу. Кто-то, по милицейски сноровисто завернув мне руку за спину, вместе с курточкой, волоком тащит меня. Один глаз у меня не открывается, но другим, сквозь слезы, вижу, что тащит меня высокий мужчина с нарукавной повязкой "ОСОДМИЛ". Неестественно разрумянившаяся от волнения тетка, похожая на злую розовую таксу, прилежно семенит за ним, со своими тяжелыми чемоданами. Но свидетелей, тем более, "участников", -- как корова языком слизнула! Голос у тетки низкий и, не по росту ее, громкий. Этим гулким, гудящим, как головная боль, голосом, тетка непрерывно, невнятно долдонит что-то, захлебываясь, едва переводя дыхание от волнения и тяжелых чемоданов. А осодмилец отвечает бесстрастно:

-- Разберутся... есть специалисты! Сам видел, кто ребенка бил... и вас, гражданочка видел, как вы его по глазам били... чтобы покалечить... если он теперь ослепнет - вам не только срок светит - вы ему пенсию платить будете! "Закон суров, но это - закон!" Так сказал Цицерон! Сейчас товарищ Цицерон временно отсутствует. Не дай Бог, если он вами займётся! Суро-ов он к тем, кто детей калечит! Сейчас, гражданочка, пройдите в те двери и -- налево. Там линейное отделение милиции. Я приду через пару минут. Сдам ребенка в медсанчасть на экспертизу. Вас задержат до результата экспертизы: вдруг ребенок умрет? Тогда будут судить вас не за увечья, а за убийство!

Чем суровее говорит осодмилец, тем голос тетки становится тише, в нем исчезают нотки гражданского гнева и осуждения бездействия властей, и вот - она уже воркует, как ласковая голубица, хотя всё так же неразборчиво:

-- Но я же... это же не я?! - косноязычно гундит тетка.

Оставив тетку с её чемоданами и растрепанными чувствами, заходим мы в какой-то служебный вход. Захлопнув за собой высоченную тяжелую дверь, осодмилец отпускает мою руку, подходит к узкому пыльному окну и наблюдает, как тетка, потоптавшись у входа в вокзал, воровато оглядывается, смотрит на билет в руке, и... раздумав знакомиться с законом и Цицероном, подхватывает свои трудноподъёмные чемоданы и резво семенит к поезду. Осодмилец ухмыляется. А я все меньше понимаю его поведение. Да и не до того мне: голова кружится, я размазываю по физиономии кровь, слёзы, сопли... А разве он - осодмилец? Где осодмиловская повязка? Впрочем, если ребёнка, даже врага народа, долго и старательно бить по голове - ему не такое привидится!

Поезд уходит. Мы выходим на городскую площадь. "Осодмилец" поднимает руку -- подъезжает затрепанная "эмка" с полукруглой надписью на дверке: "Таксомотор". Садимся на обшарпанное заднее сидение.

-- В горбольницу! - говорит осодмилец, подавая шоферу купюру. И добавляет: -- Без сдачи...

Машина трогается и осодмилец спрашивает меня тихо, не привлекая внимание шофера:

-- Как зовут?

-- Рыжий... -- с трудом разлепляю я спекшиеся от крови распухшие губы.

-- Это -- творческий псевдоним. А я имя спрашиваю... как мама звала? Сашенька? Значит - Александр... А теперь секи, Шщюрик, когда фамилию спросят - говори: Корнеев. Усек? Александр Корнеев! Звучит?

Я молча киваю головой.

-- Шща! Хорошо излагаешь. Промолчишь - за умного сойдёшь. Буду гворить я. А на всякий пожарный случай, помни: я твой братан Николай. Ты ко мне приехал из деревни. Из Михайловки. На вокзале гопники накатили, побили и чемодан отобрали, а там документы лежали. Справочку о травмах больница даст. Остальное я сделаю. Больше знать тебе не надо. Много будешь знать - не дадут состариться! Меньше знаешь - лучше спишь, лучше спишь - здоровее будешь, здоровее будешь - дольше проживешь, а дольше проживёшь... шща шеф! уже приехали?