* * *
...и снова радостно парю я над морским дном, по которому весело бегают причудливые змейки солнечного света...
-- Полундра! Ёшкин корень, а это что за чучело морское, мать его за ногу! - хрипло кричит сердитая акула.
-- Иди ты... -- вежливо говорю я грубой акуле, не уточняя адреса. Акула, больно схватив меня зубами за обе ноги, волоком тащит меня по водорослям дна морского. Дно почему-то сухое, водоросли царапают...
Приоткрыв глаза, вижу, что я в потустороннем мире, где всё вверх тормашками! Пока привыкаю к этому, до меня доходит, что кто-то, подняв меня за ноги и покачивая, демонстрирует мой организм, как рыбак удачный улов. Из экзотичных сочетаний матерков, которые можно услышать у мореманов, я понимаю, что меня едва не проткнули вилами, когда набирали траву для матрацев.
Перепачканный мазутом, покрытый слоем пыли, с ссадинами и порезами на ногах, а, главное, во всей красе своей наготы, выглядел бы я, как отощавший Маугли, если бы не наголо остриженный кумпол, обозначающий мою принадлежность к криминальному миру. Подходят мореманы, кое-кто выдает педагогическую рекомендацию на "пару горячих ремнем", чтобы думал я, где можно дрыхнуть! Но мой жалкий видочек приостанавливает суровый воспитательный процесс.
А тут ещё, один из ветеранов Такелажки узнает меня:
-- Ба! Трах-тарарах!! То ж наш корешок -- прошлогодний, тарарах! -- рыжий салажонок, трах-тарарах!
* * *
И меня отмывают с хозмылом в пожарной бочке, щедро смазывают щипучим йодом из профаптечки, кормят вкуснейшими горячими пирожками с печёнкой из кондитерской, которая на углу Лазо и Светланки. А кто-то из бесшабашных бичей, кому океан по колено, приносит очень поношенную подростковую одежду, разношенные до дыр ботинки и грязную кепочку восьмиклинку. Кепка для меня важнее штанов, чтобы шарабаном, под зэка остриженным, не отсвечивать.
Вероятно, всё это мореманы делают чисто импульсивно, кидая спасательный круг тому, кто оказался за бортом советской действительности. Ведь не спрашивают человека под водой: как дошел он до жизни такой? Когда первая помощь утопающему в советской пучине, оказана, я отзываю в сторонку высокого парня, который узнал меня. В прошлом году он был Ваня, а в этом году - Джон.
-- Джон, я из ДПР-а на Океанской сплетовал... родители арестованы... и я - чес... -- выкладываю без обиняков.
-- Лады... - говорит Джон.
Джон назначен бригадиром в Таклажке. А, судя по тому, как все его слушаются, имеет авторитет не только поэтому. Не знаю, что сказал Джон другим бичам, но никто ни о чем не спрашивает. Да и козе понятно: откуда дети берутся... наголо остриженные. Тут аисты могут отдыхать. Но вскоре я понимаю, что морские волки щедры, добры, а насчет храбрости - увы! Когда бичи раскинули мозгОй насчет конторы из которой я сюда вынырнул - то относиться ко мне стали по разному. Большинство сочувственно, но настороженно, будто бы внутри у меня мина заводная тикает. Некоторые в упор перестали меня видеть. Досадно, ну да ладно... Бичи - единственные соотечественники, которые не заложат, из-за традиционной солидарности мореманов, привыкших к быту на посудине, откуда подлецу уйти некуда.
"Дантес засмеялся: -- Странно, -- прошептал он, -- что именно среди таких людей находишь милосердие и дружбу!"
Ишь, Графу, то бишь, ещё Дантесу, это смешно! Пожил бы он в Сесесерии, где донос возведен в ранг чести, доблести и геройства, где каждый, временно живущий на свободе, чувствует себя неразоблаченным, либо воспринимает это, как таинственную милость, а, быть может, коварство НКВД. И что с того, если никто не может припомнить: а в чем он виноват? Раз известно, что НКВД всё знает, помнит и еще что-нибудь может узнать! Даже то, чего не было... а могло бы и быть! И страшнее всего именно то, что могло быть!
Одуревшие от постоянного мандража, днем и ночью все время дрожа, двести миллионов, живущих в "самой свободной стране", думают: "Не спроста же такое компетентное учреждение арестовывает? Значит, доберётся и до меня!? Ведь никто не знает, что я трус и слова не скажу против советской власти? А если бы я был чуть посмелее?... О, ужас!! О чём я подумал!!? Значит, и я - потенциальный внутренний враг?!!". Как в том гепеушном анекдоте, где Дзержинский говорит: "То, что вы не сидите, -- не ваша заслуга, а наша недоработка!" Так страна непуганых идиотов стала страной напуганных идиотов.
Вот, поэтому, не хочу я встречаться с друзьями из прошлой жизни. Зачем их такому испытанию подвергать?! Не может быть у меня друзей среди пацанов, у которых родители ещё не арестованы. Такие друзья будут смотреть на меня, как на политически заразного: со страхом: а что им может случиться от такого знакомства! Но самое интересное начнётся потом, когда мы расстанемся: каждый, побывавший в контакте со мной, врагом народа, будет на друзей коситься, прикидывая: кто шустрей и заложит быстрей?!
Бичи работают, а я стараюсь не упустить ни одну из возможностей им помочь. Главная моя забота - патефон. На приобретенном вскладчину патефоне, стоящем на пожарном ящике, крутятся заезженные пластинки. Под шуршание морской травы плывут тягучие звуки томных танго, а быстрые, четкие ритмы фокстротов вторят скрипу и стуку примитивных механизмов. А через несколько музыкальных минут мне надо спешить к патефону, чтобы завести его, сменить пластинку и иголку. Работа у бичей нудная, а под музыку любая работа - праздник. Вижу, как Джон обходит бичей и с каждым о чем-то толкует. В душе вспыхивает робкий огонек надежды: не уговорит ли Джон бичей оставить меня при Такелажке? Джон отзывает меня в сторонку.
-- Слухай сюда, салага. У мореманов две хазы: либо - посудина, либо -- общага. Больше бросать якорь негде. До зимы мог бы ты в Таклажке кантоваться. Сторож - мужик нормальный - не продаст. Но сюда разная шелупень шастает. И лягаши нас не забывают. Кто бы, где бы не заделал драчку с фронсами, а менты сюда интересуются. И начальство из пароходства ходит на нас вонять. А оно - партийное - хуже сексотов!
Да что - начальство! И среди мореманов завелось партийное шептало! На посудине "Трансбалт" от того говна отгреблись, так его к Такелажке прибило. Сегодня нет его, а завтра принесет нечистая сила! -- куда тебя девать, мать перемать!? Да и мореманы к тебе не все одинаково дышат... Но ты, корень, зла на то не держи. Понятно, -- очкуют: каждому в рейс хочется. И не в потную краболовную каботажку: "Крабы Чатка: Сахалин - Камчатка", а в шикарную загранку, чтобы в "бананово лимонном Сингапуре пуре-пуре" швартоваться и там за валюту подержаться. А для того надо быть в кадрах, как стеклышко! Вот, держи - это тебе ребята по кругу собрали мани-мани. Сколь уж есть. Все, что было вытряс.
Джон сует мне в карман туго спрессованный в кулачище влажный комок хрустов и трешек. - Семь футов тебе под килем, корешок, держи краба! - Протягивает Джон огромную, как совковая лопата, жесткую, мозолистую ладонь и жмет мне руку крепко, по-мужски. И линяю я через забор в проходной двор, унося в кармане тугой комок денег, а в душе два чувства. Первое -- благодарность мореманам за все, что они для меня сделали... уж на мани я не рассчитывал: бичи - не богачи - это последние хрусты, на выпивку заначенные. А второе - стыд... будто бы откупились они от меня. Дали мани, чтобы канал я из Такелажки в пятую сторону света, лишь бы к ним не чалился. Своя тельняшка - ближе к телу! А из-за дощатого забора Такелажки мне вслед разухабисто хрипит заезженная пластинка:
У меня есть тоже патефончик,
Только я его не завожу,
Потому что он меня прикончит -
Я с ума от музыки схожу!
А почему кто-то должен рисковать работой, свободой и жизнью, для того, чтобы помогать мне? У каждого в душе патефончик свою музыку наяривает. Читал я, что когда львы жрут антилопу, остальные антилопы пасутся рядом, не обращая на это внимание. Советские люди - такие же равнодушные животные: каждый о себе думает, а в беде фиг кто другому поможет! Хорошо, что у меня оказались такие бесшабашные, бескорыстные покровители! То, что сделали для меня мореманы из Такелажки не сделал бы никто во всей фискальной Сесесерии! В нашей стране только у бичей патефончик общий...
* * *
Покачиваясь, как в люльке на фартуке крытого перехода между вагонами скорого ? 1 Владивосток - Москва, я, вглядываясь в ночные огни, с трудом узнаю знакомые места. На ногах моих ещё саднят порезы, но, кажется, давным давно была та кошмарная ночь, когда в лунном свете, несчастный призрак мой шкандыбал по бесконечной дороге от Океанской до Владика. Мелькают мимо платформы: Первая Речка, Вторая Речка, Седанка... вот он!!... -- среди деревьев, на фоне освещенного хоздвора, промелькнул зловещий черный силуэт горбатого от мансарды ДПР-а... Нет в окнах света - спят пацаны... сладких вам снов, чесики! Здесь десять месяцев томился в неволе пацан Монте-Кристо, мечтая о свободе, как узник замка Иф. Что ж,
"Счастливые побеги, увенчанные полным успехом, это те, над которыми долго думали, которые медленно осуществлялись.Так герцог Бофор бежал из Винсенского замка, аббат Дюбюкуа из Форт-Левежа, а Латюд из Бастилии"!
А я что - рыжий? И я когти рвал не из какой-то Бастилии, куда даже лестницу беглецу передали, а из ДПР-а НКВД!
Конец репортажа 7.
Свободное копирование
