Трусость храбреца

ТРУСОСТЬ ХРАБРЕЦА

После почти пятнадцатилетнего перерыва мы неожиданно встретились в каком-то итальянском аэропорту. На юге Италии, в Бари, открывался через день симпозиум, посвященный столетию Мандельштама; я летел туда из Парижа, он — из Ленинграда. В толпе я увидел нескольких знакомых: то были ленинградцы и москвичи, направлявшиеся на пересадку и, как всегда советские, шедшие плотной кучкой. Среди них оказались близкие мне люди — Саша Кушнер, его жена Лена Невзглядова, кто-то еще, мы обнялись. Позади стоял прямой, по-военному неподвижный (по стойке «смирно!») человек; я поднял на него глаза и увидел пугающе постаревшего, измятого Дудина. Он держал руки по швам и пытался глядеть в сторону; я понял: он боялся, что я не протяну ему руки, и не знал, как с этим быть. Я вывел его из смущения, произнеся обыденным тоном, словно мы расстались вчера: «Здравствуй, Миша». — «Здравствуй...» — сказал он высоко и громко, пожал мою ладонь обеими руками и с того момента от меня не отходил.

В Бари, в гостинице, мы встретились и вечером, за ужином, и утром, до заседания. Дудин был подчеркнуто дружествен, рассказывал мне не умолкая о событиях последних лет в ленинградском Союзе писателей, о браках и смертях; я слушал молча, лишь изредка вставляя междометия. Наконец я дождался паузы и сказал: «Миша, прежде чем мы будем так уж любить друг друга, давай все же выясним, что было пятнадцать лет назад». — «Пятнадцать лет назад? — переспросил он с напряженной естественностью. — А что было?»

Я взглянул на его мятое лицо моложавого старика, мне стало его чуть жалко, но я продолжал: «Ты не помнишь свое выступление на секретариате, когда меня исключали из Союза?» — «Не помню, — сказал он и повторил: — Не помню. А что я тогда говорил?

Что это было — мальчишески глупая ложь или искреннее забвение того, что очень хочется забыть? Не знаю, до сих пор не знаю.

«Миша, — сказал я, смущаясь собственной прямоты, — ты был храбрый солдат и благородный человек. Ты редко совершал низкие поступки. В тот раз, на секретариате, ты сделал подлость. Может ли быть, что ты не помнишь?» — «Ей-богу, не помню», — сказал Дудин. И мне пришлось рассказать ему — хотя очень уж не хотелось: не верилось, что он забыл.

Близки мы не были, но знакомство началось давно, в пятидесятые годы; с послевоенных лет, когда мы оба ходили в военных гимнастерках и шинелях, мы были на «ты». Его стихи мне нравились (я намеренно употребляю этот слабенький глагол) — в них дрожал далекий отблеск Гумилева и Николая Тихонова, была порывистость, четкий и динамичный ритм, мужественная твердость. Но я слишком хорошо понимал, что на фоне предшественников Дудин исчезающе мал и рядом с такими современниками, как Глеб Семенов, Давид Самойлов, Евгений Винокуров, Борис Слуцкий, он неинтересен. Все же у него был свой тембр, некое подобие индивидуальности (нет, не личности), и мне это внушало симпатию. Тем более, что он казался разносторонне одаренным: рисовал уморительные шаржи на приятелей и на самого себя, сочинял смешные эпиграммы — их главным достоинством часто была абсурдность, дурацкая, но обаятельная словесная игра. Ведь это он придумал четверостишие, которое вызывает смех каждый раз, как его вспомнишь:

Железная старуха,

Марьетта Шагинян,

Искусственное ухо

Рабочих и крестьян.

Эпиграмма, конечно, дурацкая, но есть в ней лихость, даже бесшабашность, есть озорная игра со штампами. Таким Дудин был всегда: лихим до бесшабашности, поверхностно-обаятельным, легкомысленно-озорным. Это ставило его на особое место — в стороне от поэтов военных лет: мрачно-строгого Слуцкого, мудрого и изящного Самойлова, иронического цадика Светлова, патетического храбреца Симонова, певца солдатской дисциплины Тихонова.

Однако я отклонился от моего предмета — я ведь пишу не статью о стихах Дудина, а рассказ о человеке. Встречались мы изредка, всегда с теплотой и чувством военного товарищества, близости поэтических вкусов. Помню, как он однажды, увидев меня в Доме писателя, кинулся навстречу, — он только что прочел «Лунную сонату» Янниса Рицоса, которую я перевел, бурно выражал свое одобрение, громко декламировал какие-то строчки, запавшие ему в душу.

Любопытный эпизод произошел где-то в середине шестидесятых, когда Дудин был уполномочен жилищной комиссией Союза писателей проверять бытовые условия литераторов, которые претендовали на «улучшение жилищных условий». Мы жили тогда в огромной коммунальной квартире на Кировском проспекте, 59 — девять комнат и столько же семей при одной кухне. Среди наших соседей был Павлик, коллекционировавший попугайчиков-неразлучников; их у него было более сотни, в маленькой комнате за кухней. Посулив Павлику пол-литра, я упросил его — когда придет комиссия — выпустить зеленых птичек на волю: пусть полетают по коммунальному коридору. Когда явилась писательская комиссия во главе с Дудиным, над головами гостей стали носиться попугайчики; они радостно верещали и заодно уж какали на Мишину фетровую шляпу. Смущенно хихикая, комиссия удалилась; один только Дудин оценил мою тактику и громко хохотал. Согласившись, что в таких условиях писатель творить не может, Литфонд предоставил мне квартиру на улице Александра Невского (бывшая улица Красной Площади!) — это и было наше последнее жилье в Ленинграде, конфискованное в 1974 году. Мы не забывали, что прямо обязаны им Мише Дудину и только косвенно — Павлику и его неразлучникам.

Дудин был солдатом; это определяло его достоинства и недостатки. Солдатские его достоинства — простота мужского товарищества, безусловность взаимной выручки, любовь к дружному застолью. А недостатки — безоговорочное подчинение начальству, преклонение перед приказом. Обмануть, даже предать он мог, но не по злобе, не из коварства или стремления к власти, а только из бессмысленного послушания. Эта его слабость была известна; впрочем, он и сам ее сознавал и прощал себе со свойственным ему чуть вульгарным юмором. Однажды в ресторан Дома писателя вошел В. Заводчиков, стихотворец и переводчик, и сидевший за столиком пьяноватый Дудин громко рявкнул: «Пришел Заводчиков, король переводчиков». Тот сказал: «Миша, на твою фамилию все рифмы уже израсходованы: нуден, блуден, труден, паскуден. Но я знаю еще одну. Погоди минуту».

Заводчиков, вероятно, помнил эпиграмму, имевшую широкое хождение, несмотря на ее нелепость (а может быть, как раз благодаря нелепости):

Михаил Александрович Шолохов

Для обычных читателей труден.

И поэтому пишет для олухов

Михаил Александрович Дудин.

Возможно, что он помнил еще одну, обидную, но в самом деле содержавшую приведенные выше рифмы:

Умишком скуден,

<Членишком> блуден

Товарищ Дудин.

(Впрочем, говорили, что это автошарж. Не исключено — Дудин был озорник, это вполне отвечает представлению о нем. Недаром ему нравилась автоэпиграмма Безыменского:

Большой живот и малый фаллос —

Вот все, что от меня осталось!)

Вернемся, однако, к Заводчикову. Через несколько минут он подошел к Дудину и прочел ему эпиграмму-экспромт, в которой в самом деле оказалась новая (и беспощадная!) рифма:

Секретарь Союза Дудин

Сто очков любому даст:

Этот Дудин, сын Иудин,

Поцелует — и продаст.

Смеялся ли Дудин на этот раз? Едва ли. Эта эпиграмма из тех, которые остаются — клеймом на лбу.

25 апреля 1974 года в три часа дня собрался секретариат Союза писателей — рассматривался лишь один вопрос: об исключении из Союза Эткинда Е. Г. На заседании присутствовал чиновник из ГБ; он прочитал справку, объявлявшую Эткинда систематическим противником советского режима. Затем выступали одни за другим секретари — Холопов, В. Н. Орлов, С. Ботвинник, Чепуров, Дудин. Согласно протоколу, Дудин сказал, что в письме Эткинда молодым евреям «самое отвратительное — национализм, от него пол-локтя до фашизма. Этот сионизм лезет из каждой строки». Явная нелепость: в письме я убеждал молодых евреев не уезжать в Израиль, не стремиться к чужой свободе, а бороться за свою собственную у себя дома. Такую позицию можно было назвать антисоветской, но никак не сионистской — ведь она открыто полемична по отношению к сионизму. Узнав через несколько дней, что именно говорил Дудин, я подумал: а ведь он нарочно выбрал такой ход, чтобы мне было легче обороняться. Увы! Дудин просто выполнял приказ. Он был по-солдатски послушен. И я не мог не повторять про себя с горечью и тоской:

Этот Дудин, сын Иудин..

Впоследствии я не раз вспоминал этот эпизод — он есть и в книге «Записки незаговорщика» и безусловно заслуживает психологического анализа. В самом деле, Дудин выступил с краткой, но убийственной речью, обличая старого товарища. Сионизм, который граничит с фашизмом: такое чудовищное обвинение могло привести меня к аресту и лагерному сроку — даже в 1974 году; срока давали за гораздо меньшие грехи. Как он мог это позволить себе? Тут сошлись разные обстоятельства: во-первых, он полагал, что об этом его выступлении никто не узнает, — стенографическая запись не велась; во-вторых, рядом сидел чиновник из ГБ; в-третьих, Дудин ожидал издания двух- или трехтомника своих стихов; в-четвертых, он говорил не первым — все до него выступали в том же духе; впятых, упоминался недавно изгнанный из страны Солженицын, с которым Эткинд был тесно связан; в-шестых, Дудин до заседания выпил полбутылки коньяка. Ну можно ли было не сказать того, что ожидало начальство? Необходимость подчиниться приказу, проявить солдатское послушание — это, вероятно, главное обстоятельство, седьмое.

Меня, конечно, интересует психология Дудина, поэта и солдата. Но мне хочется понять, почему в советское время столько порядочных, храбрых, достойных людей вели себя как трусливые рабы.

Мы стоим в холле гостиницы в городе Бари, и я кратко излагаю Дудину рассказанное выше. Дудин говорит: «Это неправда. Этого не может быть. Откуда ты взял?» — «Из протокола». — «Протокола никто не вел!» — говорит Дудин. «Официально не вел, но запись — очень подробная запись заседания — до меня сразу же дошла».

Дудин долго молчал. Потом сказал: «В каком году это было?» — «Ты редко совершал подлости, — повторил я, — неужели ты забыл, что это было в семьдесят четвертом?» Он опять помолчал и наконец выдавил из себя странную фразу: «Я тогда еще пил». Я удивился: «Неужели ты ничего больше не скажешь?» Но больше он не сказал ничего. Только на другой день принес и подарил мне миниатюрное издание своих стихов с надписью:

Ефиму Эткинду. После многих и долгих лет взаимного неведения.

Душа устала.

Обветшало тело.

У песни на последнем рубеже.

Мечта сгорела.

Радость отлетела.

И жизнь давно прохлопана уже.

28 июня 1988 Михаил Дудин

Бари

Симпозиум кончился, мы разъехались. Через некоторое время я получил от Дудина длинное письмо — оно было, по сути, покаянным. Мне снова стало его жаль, особенно когда я увидел, что знаменитый поэт и Герой Социалистического Труда пишет слово «беспомощный» с мягким знаком: «беспомощьный». Прошел год, я был в Бостоне, он позвонил из Нью-Йорка: «Приезжай, непременно приезжай. Я привез тебе подарок». Приехать я не мог — читал лекции; свой подарок он прислал почтой: тяжеленный, переплетенный том антологии русской поэзии XX века И. С. Ежова и Е. И. Шамурина, первое издание — 1925 года. На титульном листе этой редчайшей книги была тщательно выведенная надпись:

Ефиму Григорьевичу Эткинду

 на память о Ленинграде и Русской Поэзии.

 М. Д., 1989

М. Дудин исправлял свою биографию — он понимал, что стоит на пороге смерти и что поэту надо смыть с себя грязное пятно.

Второго января 1994 года я позвонил из Бретани в Петербург — поздравить с 75-летнем моего давнего товарища, Даниила Гранина. Поблагодарив, он сказал: «Умер Миша Дудин». Они были многолетними соседями и любили друг друга. Смерть Дудина была для него тяжелым переживанием, она и для меня оказалась ударом. Дудин был человеком своей страны и своего поколения: героем и трусом, преданным другом и низким предателем — одновременно. Понять Дудина значит понять гнусную и прекрасную эпоху, в которую мы с ним жили.