Так мы жили

ТАК МЫ ЖИЛИ

В мою дверь постучали. Я выглянул из-за занавески, отделявшей в конце коридора наш умывальник, и крикнул: «Добреюсь и приду... Извините!» Институтский коридор был полутемный, я еще раз высунул свое намыленное лицо и на этот раз сумел разглядеть: у моей двери стоял военный с синими погонами. «Подождите немного!..» — повторил я, понимая, что жизнь кончена. «Брейтесь, я подожду...» — произнес военный и присел на подоконник.

Шел 1951 год; российскую интеллигенцию захлестнула новая волна террора. В центре внимания на этот раз были евреи: повсюду их травили, называли «беспачпортными бродягами», безродными космополитами, антипатриотами, — все эти бранные определения служили синонимами слова «жид». Многих арестовывали, главное обвинение звучало так: «буржуазный национализм». Никто не удивлялся срокам, к которым тогда приговаривал суд, — десять или двадцать пять лет. Мои друзья отправились в лагеря: Ахилл Левинтон — на десять лет, Илья Серман — на двадцать пять, его жена Руфь Зевина — на десять. Наш общий учитель и близкий нам человек, Григорий Александрович Гуковский, умер в тюрьме под следствием (об этом до нас дошли не слухи, а точные сведения), его брат Матвей, историк, сидел. Я постоянно ждал, что они придут с ордером на обыск и арест, — но готовился я к их появлению дома, в Ленинграде. Здесь, в далекой Туле, я несколько утратил бдительность; казалось, что в провинциальном педагогическом институте мы в безопасности. Я ошибался: там, у двери, меня ждет моя судьба. Ее олицетворяет мальчик с погонами. Двадцать пять лет лагерей — это был смертный приговор. Ни на амнистию, ни тем более на падение советского режима мы не рассчитывали.

За занавеской в конце коридора был не только умывальник, но и дверь в комнату Александра Петровича Каждана, моего в Туле ближайшего коллеги и друга. Дверь оказалась незапертой — я воспринял это как счастье. Присев за стол, я набросал прощальные записки жене и матери: «Мои дорогие, вы сами знаете, что надо делать. Берегите дочек — может быть, если я когда-нибудь вернусь, они меня узнают. Маша уже большая, ей пять лет — позабочусь о том, чтобы ее отец остался жив». Жене я советовал, взяв дочек, немедленно уехать в глухую деревню: только так, думалось мне, можно было уцелеть. «Брось все — книги, мебель, спасай себя и детей». Маму я утешал как мог: у нее оставалось еще двое сыновей, был внук Гриша, которого она без памяти любила. Еще я черкнул несколько слов Каждану: «Прощайте, может быть, когда-нибудь...» Все это я положил ему под подушку. Потом стер с лица остатки мыла и, стараясь казаться мужественно-спокойным, подошел к двери.

Лейтенант госбезопасности поднялся мне навстречу, я открыл ключом свою дверь, распахнул ее: «Зайдите». Он пропустил меня вперед, переступил порог и, помедлив, сказал:

— Извините, что беспокою вас дома, я студент-заочник, сегодня должен уехать...

Я мог умереть там, на пороге моей комнаты — переход от смерти к жизни был слишком внезапен. Но я не умер, а как ни в чем не бывало спросил его:

— Вы хотите сегодня сдать экзамен?

—Да, да, сегодня — мне надо уехать... Я подготовился, я все читал...

Я назначил ему — через час, в одной из аудиторий третьего этажа. Только что я был обреченной на гибель жертвой, отданной в полную власть мальчишки с синими погонами. Теперь оказалось, что он — в моей власти: я еще не лагерное падло, а доцент. А он, лейтенант органов госбезопасности, заикается от робости, стоя передо мной.

Нет, я не стал вымещать на нем те десять минут по другую сторону занавески, когда я мог и поседеть. Терпеливо выслушав ответ, я поставил ему четверку и пошел бродить по улицам Тулы. Я дышал полной грудью и наслаждался свободой.