Российская интеллигенция. Два поколения

РОССИЙСКАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ: ДВА ПОКОЛЕНИЯ

Рыцарь

Когда я пришел в Дом писателя и впервые познакомился с Александром Александровичем Смирновым, ему было немногим более пятидесяти лет, но мне, в мои тринадцать, он казался патриархом. Смирнов вел студию перевода с французского; за длинным столом в «готической» гостиной сидели дамы, ловившие каждое его слово. Дамы поначалу были все на одно лицо; только позднее я привык различать их. Еще позднее осознал, какая мне выпала удача: среди сотрудниц и учениц А. А. Смирнова были Тамара Юрьевна Хмельницкая, талантливый критик и эссеист; Эльга Львовна Фельдман (Линецкая), блестящая переводчица французской поэзии, воспитавшая в 60-х-70-х годах целые поколения поэтов-переводчиков; Дора Григорьевна Лившиц, автор многочисленных добротных переводов французской прозы. Каждая участница студии переводила какой- нибудь рассказ Мопассана, потом все обсуждали представленный перевод — доброжелательно и строго. Мопассан был опубликован; его место в студии занял Вилье де Лиль-Адан. В дискуссиях последнее слово принадлежало Смирнову; его размышления о тонкостях в смысловых и стилистических различиях русских слов по сравнению с французскими я помню до сих пор. Все, что он написал о Шекспире и Мольере, Мериме и художественном переводе, не идет ни в какое сравнение с блеском тогдашних импровизаций; в каждом его анализе чувствовался опытный мастер, «взвешиватель» слов и звуков, и в то же время образованнейший историк литературы, знаток Франции, Англии, Ирландии, Испании, ценитель Ренессанса и романтизма. Много лет спустя мне пришлось самому руководить похожей студи- ей — переводов немецкой прозы. Я всегда знал, что тягаться со стар- шим поколением нашему брату смешно; у нас не было и десятой доли той культуры, которую с удивительной естественностью нес в себе А. А. Смирнов. Я имею в виду не эрудицию, не талант, а именно культуру. Что это такое? Постараюсь рассуждать не отвлеченно.

А. А. Смирнов знал несколько языков — французский, английский, немецкий, испанский; ими он владел в достаточной степени, чтобы понимать и новую словесность, и нелегкую для восприятия старинную поэзию. Фоном этих его лингвистических познаний служили древние языки, которыми он овладел в студенческую пору: латынь, кельтский, древнеанглийский. Все это позволяло ему с веселой непосредственностью говорить о Петрарке, Марло, Сервантесе, «Роланде», Мольере, Стендале. В памяти Смирнова языковые познания связались с пониманием цивилизаций, представленных каждым из этих языков. Он знал их, конечно, благодаря книгам, но не только: подолгу жил во Франции, Испании, Италии, усвоил нравы, религиозные особенности, своеобразие национальных характеров, разбирался в марках вин и коньяков. А. А. Смирнов сам переводил не много; он был великим редактором, классиком редакторского искусства. Редактор отличается от переводчиков, как дирижер от оркестрантов. Дирижер не играет на скрипке или виолончели, не ударяет в литавры, не бьет в барабан — однако без него оркестранты теряют гармоническую слаженность, обязательную для создания искусства. Число книг, на титульном листе которых стоит имя Смирнова, необозримо: собрания сочинений Шекспира, Марло, Рабле, Стендаля, Мериме, Мопассана, переводы национальных эпосов — «Песнь о Роланде», «Песнь о моем Сиде», ирландские и исландские саги...

Нередко случается, что известное имя ставят в список редколлегии, чтобы поднять престиж издания, между тем как носитель этого имени в рукопись и не заглядывал. Это называется «пригласить генерала». А. А. Смирнов никогда таким генералом не был; он со старомодной добросовестностью редактировал тексты, за которые нес ответственность. Редактировал — это значит: сверял с оригиналом; сопоставлял с другими, предшествующими переводами; снабжал неясные пассажи примечаниями; находил источники цитат и проверял каждую из них.

Практика обязательного редактирования переводов была впервые введена в издательстве «Всемирная литература», созданном в 1918 году Максимом Горьким. Рядом с Горьким в ту пору трудились такие литераторы и ученые, как Михаил Лозинский, Корней Чуковский, Виктор Жирмунский, Аким Волынский, Василий Алексеев. Одним из самых активных и надежных был А. А. Смирнов. Его собратья по «Всемирной литературе» ушли в разные области; Смирнов остался редактором. Это и было главным занятием его зрелой жизни, это стало его важнейшим вкладом в русскую словесность.

Что же это такое, та культура, которую Смирнов принес с собой в свою студию, в собрания сочинений иностранных авторов, в свои университетские курсы по литературе Средних веков и Возрождения?

Это, прежде всего, глубокое знакомство с разными цивилизациями, понимание своеобразия и неповторимости каждой из них; под цивилизациями я понимаю и национально-этнологические единства, и, внутри них, сменяющие друг друга во времени исторические эпохи. Это, далее, понимание всех этих разнородных цивилизаций как неделимого, нерасчленимого единства культуры человечества, внутри которой каждая отдельная цивилизация обогащена окружающими ее другими. Культура — это осознание многообразия в пространстве и времени и одновременно осознание единства, образуемого этим многообразием.

Александр Александрович Смирнов обладал именно такой культурой. Он обрел ее в российском Серебряном веке, внутри которого формировался; он принес ее в советскую эпоху — в практику издательств и университетов 20-х~50-х годов.

Ему приходилось трудно. Как всем его современникам, Смирнову надо было ломать себя, приспосабливаясь к монопольной партийной идеологии. Теперь, когда эта идеология отошла в прошлое, диву даешься, какие она принимала примитивные формы и на какие компромиссы приходилось идти ученым, чтобы не вступать с нею в противоречие! Смирнов честно искал возможностей принять участие в классовой борьбе как единственной движущей силе истории общества и истории литературы. Он глубоко понимал Шекспира и толковал его, руководствуясь знаниями, необходимыми для чтения шекспировских хроник и трагедий; но с него требовали классовую борьбу. И он налеплял на хроники и трагедии те ярлыки, которых ждало партийное начальство. В монографии «Творчество Шекспира» (Л., 1934) читаем: «Для класса, который породил Шекспира в дни своего первого расцвета, на позднейших этапах развития, завершившихся его распадом и загниванием, этот Шекспир стал опасен: он оказался приемлем лишь при условии определенной перекраски его. Но Шекспир, подлинный революционный Шекспир, нужен нам, нужен пролетариату, способному в полной мере осуществить те устремления, которые...» (и т. д., с. 165—166).

Эти дежурные формулы были уступкой времени и месту; беседуя дома с друзьями и учениками, Смирнов посмеивался над обязательной «классовой борьбой», приговаривая на своем излюбленном французско-русском волапюке:

Sans la lutte des classes He печатают нас!

В конце тридцатых под его редакцией вышло четыре тома избранных сочинений Шекспира в Издательстве детской литературы; цензурная бдительность была тогда особенно неутомимой, от его статей и комментариев требовалась «социалистическая партийность». Он скрежетал зубами, но о «Гамлете», например, писал: «Шекспир раскрыл здесь бездушие, низость и лицемерие не только английского двора, где эти пороки выступали с особенной яркостью, не только аристократии своего времени, но и всего буржуазного и дворянского общества, в котором господствовало грубое насилие, культ денег, циничная погоня за наживой. Но мы знаем, что эти черты, ужасавшие все лучшие умы, всех гуманистов XVI века, в большей или меньшей мере свойственны всякому обществу, основанному на эксплуатации, особенно обществу буржуазному на всех этапах его развития» (т. I, М.-Л., Детгиз, 1938, с. 500-501).

Sans la lutte des classes...

Выше всего он ценил возможность печатать новые переводы вместо устаревших, подчас обветшалых прежних. Новые он заказывал иногда неожиданным литераторам, его близким знакомцам по довоенным, точнее дореволюционным годам; среди них были Михаил Кузмин, Татьяна Щепкина-Куперник и прежде всего Михаил Лозинский. Он отдавал себе отчет в исторических заслугах Александра Дружинина, Петра Вейнберга или Андрея Кронеберга, но был убежден, что их переводы принадлежат прошлому, прозаическим десятилетиям XIX века, и что после Брюсова, Блока, Гумилева читать Петра Вейнберга могут только люди с атрофированным художественным вкусом. Смирновские издания Шекспира отличались тем, что в них был обновлен состав переводчиков, — он мобилизовал последних корифеев Серебряного века. Это было его гордостью. Но наклейки с «классовой борьбой» его удручали. Один из томиков «детского Шекспира» он вручил мне, произнеся в характерной для него манере — полуулыбаясь, выпячивая нижнюю губу и выговаривая все согласные с отчетливостью иностранца: «Шекс-пир во время чумы». После этой рискованной шутки он тут же прибавил: «Это я хотел написать в виде посвящения тебе, но побоялся. Лучше не оставлять следов».

Его сотрудники по Шекспиру иногда бывали в нашей студии и рассказывали о себе. Как-то Александр Александрович предупредил: «В ближайшую среду у нас будет la grande dame поэтического перевода». К нам пришла кругленькая Татьяна Львовна Щепкина-Куперник, поразившая всех молодым динамизмом (ей было за семьдесят) и веселостью; она читала нам только что оконченный перевод «Короля Лира». Навсегда запомнились поразившие своей актуальностью прибаутки Шута — в ее переводе:

Прячь то, чем обладаешь, Молчи о том, что знаешь... Учись всему, в чем слаб, Оставь вино и баб, Бросай умело кости, Ходи пореже в гости...

В другой раз студию посетил Михаил Леонидович Лозинский: у нас он прочел свой доклад об искусстве стихотворного перевода, написанный незадолго до того для Всесоюзного совещания переводчиков (1936). До сих помню, как Лозинский утверждал, что звуки сами по себе не имеют изобразительных свойств, и привел две строки Пушкина, где повторение а-а-а производит совершенно разный эффект:

Ты воевал под башнями Казани...

Лозинский сказал: «Эти три ударные а озаряют, словно три костра, совсем иную картину, чем, скажем, в стихе:

Я мало жил и наслаждался мало...»

Двадцать лет спустя на мою долю выпало впервые публиковать этот доклад Лозинского (в журнале «Дружба народов»), а потом составлять и издавать книжку его избранных переводов «Багровое светило», куда тоже вошел текст доклада, и всякий раз я с волнением вспоминал первую с ним встречу — в Доме писателя, в студии Смирнова. В 1955 году Лозинского хоронили, из того же Дома писателя, и гробы его и его жены стояли там же, где он в 1935 году встречался с нами. Тогда на панихиде Николай Павлович Анциферов, автор прославленной книги «Душа Петербурга», сказал: «Эти два гроба стоят здесь рядом, они подобны средневековому надгробию рыцаря и его супруги». Анциферов был глубоко прав — сходство было не только внешнее: М. Л. Лозинский был рыцарем поэзии и поэтического перевода; его жена Татьяна Борисовна покончила с собой, она не хотела и не могла пережить мужа, и это тоже был отголосок иной исторической эпохи. А. А. Смирнов, как и ближайший его сотрудник по Шекспиру Лозинский, был истинным рыцарем культуры.

Конкистадор

К началу 50-х годов А. А. Смирнов стал быстро уставать; он уже не справлялся с литературным грузом, который был взвален на него с давних пор: редактирование переводов стихов и прозы с нескольких языков, предисловия, комментарии, руководство диссертациями, оппонентские выступления. Причиной была не старость сама по себе, а перегрузки советского времени. Он не был евреем, но антисемитскую травлю последних сталинских лет переживал болезненно. Впрочем, в том, что он не еврей, иронически мыслящие студенты сомневались; в ходу была присказка, в которой назывались трое русских литераторов — Смирнов, В. Алексеев и Балухатый. Она гласила: «Смирнов — из жидов; Алексеев — из евреев; уж не пархатый ли Балухатый?» Этот стишок мы воспринимали как пародию на антисемитизм. Рассказывали, впрочем, что отцом Смирнова и вправду был еврей, банкир Соловейчик, и что воспитывал мальчика приемный отец, сенатор Смирнов. Никто подобных слухов не проверял; для нас в тридцатые годы это и не имело никакого значения. А. А. Смирнов был образцовым российским интеллигентом. Мы это понятие — русский интеллигент — определяли в своем кругу так: человек, способный (и даже склонный) к бескорыстной духовной деятельности, иными словами — рыцарь культуры.

О своей все возрастающей усталости он с грустью рассказал мне, когда я в очередной раз пришел к нему в квартиру на улице Петра Лаврова. «Не поможешь ли мне найти толкового помощника секретаря?» Требования были высокие: помощник должен был знать несколько языков, разбираться в переводе — желательно и прозы, и стихов, быть добросовестным и неутомимым. Такие не часто встречаются. А. А. Смирнов намекнул, что я мог бы соответствовать всем этим условиям. Нет, я не мог: я преподавал на полной ставке в Педагогическом институте — после нескольких лет «космополитической ссылки», много переводил и писал. К тому же из романских языков я хорошо владел только французским, а еще нужны были непременно итальянский и испанский.

Подумав, я вспомнил о Юрии Корнееве. Он, кажется, подходил. Несколько дней спустя я передал ему предложение А. А. Смирнова; он мгновенно выразил согласие. Встреча состоялась — мы были втроем в кабинете Смирнова, разговор шел часа полтора. Корнеев произвел сильное впечатление языковыми познаниями, литературной осведомленностью, энергией; он прочел несколько своих переводов из Леконта де Лиля и Альфреда де Виньи, которые Смирнову пришлись по вкусу. Контракт был подписан.

Я был удовлетворен: мне удалось найти Смирнову настоящего ассистента, помощника в разных областях его деятельности, но в то же время испытывал тревогу — не медвежья ли это услуга? Тревога моя была не лишена оснований.

В 1947-1949 годах я читал курс французской литературы в ленинградском Институте иностранных языков. Большинство слушателей были девочки лет восемнадцати-двадцати; среди них выделялся рослый, мужиковатого вида парень в выцветшей солдатской гимнастерке. Семинаров я не вел, своих студентов толком не знал. В конце семестра пришлось принимать экзамены по курсу. Одна за другой приходили девочки, боязливо брали билет, дрожащими руками переворачивали его и, прочитав вопросы, садились готовиться; готовились обычно долго, робели, говорили с трудом, заикаясь. Вошел все в той же солдатской гимнастерке Корнеев, взял билет, щелкнул каблуками и отчеканил: «Разрешите отвечать стоя». — «Пожалуйста, стойте», — ответил я, удивившись. Он продолжал с той же отчетливостью: «Буду отвечать без подготовки». И добавил: «Разрешите по-французски». Мне стало не по себе, я сказал; «Знаете, все говорят по-русски...» — «Мне все экзаменаторы разрешали». — «Ну что же, давайте по-французски».

Вопрос был о поэзии Ронсара. Корнеев, ни разу не запнувшись, произнес монолог с цитатами из Ронсара. Не помню, был ли второй вопрос; помню, что я, слушая Корнеева и глядя на него, испугался. Я подумал, что это танк, что в случае надобности гусеницы его прокатятся по любой из этих девочек и, разумеется, по мне. Ответ был блестящий; Корнеев свободно владел французским, легко ориентировался в литературе XVI века, был абсолютно уверен в себе и своих познаниях.

Года через четыре, когда я вернулся в Ленинград из своего тульского изгнания, уже был членом Союза писателей и даже секретарем секции переводчиков, я решил организовать творческий вечер Юрия Борисовича Корнеева — он к тому времени успел немало перевести и опубликовать. Готовя вступительное слово, я спросил его, где он работал после Института иностранных языков. Он с обычной четкостью отрезал: «В спецшколе государственной безопасности». — «Так и объявить? — переспросил я. — Может быть, не называть КГБ?» — «Почему же не называть? — удивился Корнеев. Разве это неприлично?» Снова я подумал о танке. Вечер прошел с успехом: переводы французской и испанской поэзии были вполне профессиональные, добротные, зрелые.

Понял ли читатель, почему я испытывал тревогу, устроив сотрудничество Смирнова с Корнеевым? Смирнов понял все, в разговоре со мной иронически называл Корнеева «ваш эсэсовец» и чем дальше, тем больше зависел от него. Корнеев редактировал и готовил рукописи к изданию, вел переписку с издательствами и авторами, доставал книги и журналы, готовил материалы для статей и оппонентских выступлений. Так продолжалось до смерти А. А. Смирнова в 1962 году.

К тому времени Корнеев завоевал твердые позиции. В Союзе писателей он стал секретарем партийной организации. Начальство ценило его: мужиковатая внешность соответствовала партийному идеалу; он умел говорить на их языке казенных штампов — для него это было одной из форм стилистической игры. Умел быть жестким, даже беспощадным, когда выносил решения, и, с другой стороны, был дисциплинированным исполнителем решений, предписанных сверху; был незаменим, когда приходилось принимать иностранцев.

Это, однако, не было его главным занятием. Он переводил — фантастически много и, как всегда, в высшей степени профессионально. За сравнительно короткий срок из-под его пера вышли крупнейшие эпические произведения европейской литературы: «Песнь о Роланде», «Песнь о моем Сиде», «Песнь о Нибелунгах», трагедии Шекспира «Макбет» и «Кориолан», пьесы Лопе де Вега и Кальдерона, Кристофера Марло и Корнеля, стихи Рабле, Виньи, Арагона, сочинения французских моралистов XVII века, множество других произведений французской, испанской, итальянской, немецкой, английской литературы. Он работал неутомимо и с бешеной продуктивностью. Количественно он напечатал больше, чем Лозинский и Пастернак, но трудно было отделаться от сравнения его производства с конвейером: во многих его работах ощущалась заводская штамповка. Что и говорить, среди этих стиховых пирамид встречались блестящие удачи; таковы, например, стихи Виньи «Моисей» и Арагона «Сирень и розы». Умер он рано, в 1995 году, почти полностью потеряв зрение: вероятно, сказалось нечеловеческое напряжение, в котором он пребывал все четыре десятилетия своей переводческой работы. Последний свой труд — собрание стихотворений Франсуа Вийона — он заканчивал, уже зная, что обречен. Удивительно, что он перевел (впервые) стихи Вийона, написанные на «цветном» (воровском) жаргоне — откуда он им владел с таким блеском?

Братва, идя на скок, не бздите,

Глушите фраеров смелей,

А погорев, не подводите

Еще не взятых корешей...

Ю.Б. Корнеев был загадочной личностью — многое в нем осталось непонятным. Он оказался наследником А. А. Смирнова, во многом продолжив деятельность своего патрона. Но как он отличался от Смирнова! Тем, что работал в спецшколе КГБ — и не стеснялся этого; тем, что делал свою литературную карьеру, двигаясь, как танк; тем, что мог с успехом быть партийным секретарем Ленинградского отделения Союза писателей; наконец, тем, что мог почти одновременно переводить и библейские поэмы Альфреда де Виньи, и воровские стихи Франсуа Вийона. Там, где у Смирнова была целостность мировой культуры, у Корнеева была целостность блестяще одаренной личности, которая с нескрываемым цинизмом презирает всех и все вокруг.