Прежде было иначе. Так называемая первая эмиграция была классовой: духовенство, дворянство, офицерство, буржуазия, связанные с ними круги литераторов и художников; в ту пору из России стремились уехать все, кто не принимал социалистической революции и страшился ее, даже еще не представляя себе, что принесет она стране. Революция была направлена против них; понятно, что они ударились в эмиграцию.
Вторая эмиграция была вызвана войной: на Западе остались «перемещенные лица», пленные, беглецы. Это были главным образом «невозвращенцы», и руководствовались они не столько сознательным политическим выбором, сколько нежеланием оказаться жертвами сталинского террора, который ждал всех побывавших в плену или вообще по ту сторону.
А теперь — третья. Не классовая, как первая, и часто не вынужденная внешними обстоятельствами, как вторая. Это люди, из которых большинство сами решили покинуть свою страну и уехать в другую, за плотно замкнутую границу, без надежды на возвращение. Есть среди них шкурники и обыватели — они привлечены материальным благополучием Запада, эротико-порнографическим кино, шикарными автомобилями, ночными кабаре, длинноногими нимфами на плас Пигаль. Об этих людях нечего говорить — народ оздоровляется, избавляясь от таких сограждан. Есть категория промежуточная: уехали потому, что на Западе и лучше, и вольнее, и жить легче, можно путешествовать по разным странам, читать газеты разных партий, не бояться стукачей, топтунов, микрофонов в потолке, ночных звонков в дверь... Их можно понять и оправдать: страна сделала многое, чтобы они утратили даже подобие патриотических чувств. Уезжают идейные сионисты или немцы — создавать будущее своих детей там, где никто не скажет, что у них «пальцы с клеем» или что они — «колбасники». А ведь еще недавно и они (отлично помню) считали себя русскими или, во всяком случае, советскими. Но им долго объясняли, что зря они стараются: чужак останется чужаком, какие бы он услуги ни оказывал «коренным». Все равно, сколько ни бейся, эти «коренные» не станут тебя благодарить — в лучшем случае тебя ждет судьба, постигшая великого полководца Барклая де Толли. В 1812 году русскую армию спас от разгрома Барклай, но даже князь Андрей, оценивая его деятельность, скажет Пьеру Безухову: «Ну, у отца твоего немец-лакей, и он прекрасный лакей и удовлетворит всем его нуждам лучше тебя, и пускай он служит; но ежели отец при смерти болен, ты прогонишь лакея и своими непривычными, неловкими руками станешь ходить за отцом, и лучше успокоишь его, чем искусный, но чужой человек. Так и сделали с Барклаем. Пока Россия была здорова, ей мог служить чужой, и был прекрасный министр, но как только она в опасности, нужен свой, родной человек». Льву Толстому исчерпывающе ответил Пушкин (правда, за четверть века до «Войны и мира»), обратившись к Барклаю со словами:
О вождь несчастливый!
Суров был жребий твой:
Все в жертву ты принес земле тебе чужой.
Непроницаемый для взгляда черни дикой,
Спокойно шел один ты с мыслию великой,
И в имени твоем звук чуждый не взлюбя,
Своими криками преследуя тебя,
Народ, таинственно спасаемый тобою,
Ругался над твоей священной сединою...
В этом разгадка всякого антисемитизма, даже такого идейного, как розановский: «в имени твоем звук чуждый не взлюбя...» Все можно простить, кроме чуждого звука. Как же можно допустить, чтобы русского поэта звали Кюхельбекер или Мандельштам? Художника — Левитан? Философа — Гершензон?
Люди высокого духа умели стать выше мстительности и прощать «черни дикой» ее предрассудки. Барклай де Толли остался русским патриотом и за Россию отдал жизнь. Мандельштам остался русским поэтом и вопреки всему мечтал
... эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
Свободное копирование
